Предания Русского Севера - Н. А. Криничная
Это наблюдение может быть расширено. Предания о чуди, известные кроме русской коми и саамской традициям, находятся в типологическом ряду преданий об аборигенах края. Многие образы, коллизии и даже реалии, которые подчас приписываются исключительно преданиям о чуди, занимают определенное место среди соответствующих аналогов, характерных для мифологической и исторической прозы, принадлежащей другим этнокультурным традициям.
Цикл преданий о «панах» состоит из тех же мотивов, что и цикл преданий об аборигенах края. Это прежде всего мотивы, относящиеся к уже названным типам Г, У, Ф, сюда подключается и мотив X — «Захоронение клада», равно как и некоторые другие. Образ «панов», обусловленный этими мотивами (в первую очередь функциями) и сам отчасти обусловливающий их специфику и структуру, имеет целый спектр значений. В нем можно различить признаки предков-родоначальников, основателей селений, обожествление которых влечет за собой их изображение в качестве мифических либо мифолого-эпических персонажей. Такое осмысление «панов» в фольклорной (вербальной) традиции поддерживается и бытованием этого образа в верованиях и народном прикладном искусстве, которые дублируют семантику «панов» как мифических персонажей. В результате многообразие конкретных реализаций сводится к семантическому единству. «Паны» — это почитаемые умершие, предки, от которых зависит будущий урожай и которым посвящается специальный праздник — Киселев день. «Паны», «панки» — это антропоморфные скульптурные изображения, которые служат воплощением предков и вместилищами их душ. И, наконец, «паны», «панки» — это холмы, курганы, могилы. Следовательно, «паны» могут быть представлены и в качестве субъекта, и в качестве объекта,, что свидетельствует об известном «разветвлении» ранее единого образа на несколько, генетически взаимосвязанных.
Вместе с тем «паны» — персонажи и собственно исторической прозы. В них можно видеть в разной степени реальных первопоселенцев, аборигенов, язычников, внешних врагов (польско-литовских интервентов), разбойников, помещиков и, наконец, людей, живших до нынешнего поколения и оставивших после себя следы загадочной материальной культуры. Ни одно из этих значений в своем чистом виде не проявляется, в связи с чем опознание реалий в составе традиционного синкретического мотива либо выросшего из него сюжета сопряжено с большими трудностями, а в ряде случае», и просто невозможно. Сказанное относится и к отделению верхнего наиболее впитывающего реалии слоя от всех других, лежащих на разной степени глубине.
Образ «панов», как и образ чуди, — один из ярких показателей специфики преданий Русского Севера. Возможно, он сформировался не без влияния финноязычной традиции.
Цикл преданий о кладах вырастает в основном из одного сюжетообразующего мотива, представленного различными версиями, относящимися к уже названному нами типу X (в других циклах этот мотив занимает периферийное положение). Многообразие его конкретных реализаций обусловливается в известной мере вариативностью персонажей, различных по своим этническим, социальным признакам, — по персонажам классифицируются предания этого Цикла и версии соответствующего типа мотивов. Однако немалая роль в природе этого многообразия принадлежит и объекту — самому кладу (впрочем, он может выступать и в качестве субъекта), а также месту его захоронения.
И в данном цикле наблюдается переплетение реалистической и мифологической традиций. Эти две стихии проявляются здесь настолько интенсивно, что подчас речь идет не просто о взаимодействии мифем с элементами реалистичности и самими реалиями, а о взаимодействии различных жанров — преданий и быличек. И решение вопроса о жанровой принадлежности того или иного текста зачастую зависит от наличия или отсутствия в нем достаточно выраженных исторических реалий, через которые заявляет о себе историческая основа предания.
В качестве персонажей — владельцев кладов в архаических преданиях фигурируют чудь и «паны», в более поздних — разбойники, внешние враги, местные жители.
Многозначен и объект действия — сам клад. С одной стороны, клад реальный. Чаще это сокровища, представляющие собой большую материальную ценность в условиях господства товарно-денежных отношений либо относящиеся к погребальному инвентарю.
С другой стороны, клад мифический, «зачарованный», не дающийся в руки. В силу древних анимистических верований он осмысляется как средоточие магической (возможно, и жизненной) силы его владельца и потому он запрятывается навсегда, так, чтобы никто не мог им воспользоваться, иначе его хозяин может лишиться не только магической силы, но и жизни — см. коммент. № 156. При изображении такого клада мифологическая традиция вступает в свои полные права. Из рудиментов, сохранившихся в дошедших до нас преданиях, вырисовывается языческий по своему происхождению обряд, которым сопровождалось захоронение клада, осмысляемого в качестве сакрального. В состав этого обряда кроме центрального действия входят заговор и жертвоприношение, причем в качестве жертвы предстает почитаемое (священное) животное, человек, заместительная жертва. Таким путем клад обретает душу (дух), а вместе с тем и возможность своего телесного воплощения. Отсюда появление клада в виде того животного или человека, которые были принесены в жертву при его захоронении. Однако в качестве субъекта клад фигурирует, как правило, уже в быличке.
Многообразие преданий рассматриваемого цикла достигается и за счет изображения оберегов клада, различных по своим внешним признакам и сходных по функциональному назначению. В процессе эволюции такие обереги по сути дела трансформировались в маркированные ими места захоронения сокровищ. Клад зарывают под священное дерево (чаще это особо почитаемые сосна, ель, береза), под камень, имеющий отличительные признаки, нередко зооморфные знаки (эквивалент: у горы, холма, насыпи, вала), погружают в воду, следы культа которой в произведениях данного жанра уже утрачены (это река, озеро, ручей, колодец, болото). Апотропейную роль по отношению к кладу играют огонь и железо. По мере усиления христианизации языческие по своему происхождению обереги все чаще соотносятся с христианскими (с церковью, часовней, иконой, свечой). При этом все они, языческие и христианские, участвуют в сакрализации клада. Вместе с тем в живой традиции обнаруживается и другая тенденция: по мере развенчания атрибутов язычества подвергается дискредитации и «зачарованный» клад, соотносимый уже с нечистой силой. Но здесь опять-таки сфера владения былички.
Цикл преданий о силачах (богатырях) включает в себя совокупность мотивов, относящихся к типу Н — «Проявление необычайной физической силы», и в сущности восходит к одному мотиву, трансформировавшемуся в процессе его разветвления, отпочкования, дифференциации и переосмысления в пучок соответствующих мотивов, который мы определяем как их тип.
В развитии образа силача (богатыря) и связанных с ним функций, атрибутов действия прослеживаются три линии: мифологическая, эпическая (либо мифолого-эпическая) и реалистическая. Первая из них определяет содержание мотива обретения (восстановления) сверхъестественной физической, жизненной,
" alt="Елизавета Дворецкая - Предания Северного замка">
