Предания Русского Севера - Н. А. Криничная

а подчас и магической силы. В приведенных в этом цикле преданиях герой наиболее часто получает силу от воды. Однако в иных этнокультурных традициях или иных жанровых системах он может воспринять сверхъестественную физическую (жизненную) силу от земли, дерева, огня, воздуха. Мотив обретения физической силы героем находится в синкретическом единстве с мотивом происхождения человека, т. е. обретения им жизненной силы. Адекватным ему, хотя и имеющим противоположное значение, является мотив утраты сверхъестественной физической (жизненной) силы. Иногда сила героя находится в некоем материализованном вместилище, как внутреннем, так и внешнем, чем в значительной мере и объясняется особого рода неуязвимость богатыря (силача), равно как и наличие у него двух сердец.

Наряду с собственно мифологической традицией в преданиях вырисовывается и мифолого-эпическая. Она обнаруживается в таких проявлениях необычайной физической силы, как перебрасывание топора на огромное расстояние, раскачивание и вырывание с корнем вековых деревьев, вбивание металлических объектов (например, ломов), сверхъестественно громкий голос и т. д. Эти в сущности эпические, в большой степени гиперболизированные действия, носящие, однако, зачастую бессознательный, стихийный характер, соотнесены с персонажами, которые, хотя и в рудиментарном виде, но сохраняют признаки своих мифологических предшественников — прежде всего бога грозы, «хозяина» данной стихии, великана, которые, впрочем, обычно соседствуют с сугубо реалистическими элементами, причем в рамках не только образа, но и мотива в целом.

Во многих преданиях, относящихся к рассматриваемому циклу, мотивы проявления необычайной физической силы носят эпический характер. Они связаны с эпическими же героями либо с персонажами, которые могли бы быть восприняты как вполне реальные, если бы не гиперболизация их силы, причем ее степень не всегда поддается достаточно надежному определению. И вопрос о том, что в каждом изображении силача, равно как и во всем мотиве, соответствует действительности, а что обусловлено лишь очередным импульсом традиции, можно решать с известной долей вероятности. В поздних же преданиях гиперболизация если и имеется, то она не выходит далеко за пределы возможного, что усиливает реалистические элементы мотива в целом и образа, в частности, хотя и в этих случаях изображение не остается без влияния определенной традиции.

Древнейшие проявления необычайной физической силы, в ее рациональном и иррациональном осмыслении, связаны преимущественно с охотой. Отсюда формирование таких мотивов, как необычайно быстрое передвижение, сила удара, сила и меткость в стрельбе, поднятие и переноска огромных тяжестей. Последний из этих мотивов, варьируясь и модифицируясь, находит место и в последующих преданиях, повествующих о крестьянском труде и работе на отхожих промыслах. Вместе с тем для изображения этого труда вырастают из традиции и специфические мотивы проявления необычайной физической силы, связанные с разработкой (обработкой) угодий — пашенных, сенокосных, лесных.

В значительной мере эпический характер носят и принадлежащие к типу Н мотивы, посредством которых реализуется уже упомянутая нами выше оппозиция свой-чужой. Она проявляется в данном случае через борьбу-единоборство с антагонистом либо через борьбу одного со множеством, что находит выражение в соответствующих двух мотивах. Эта борьба может осмысляться по-разному: как ритуальная, спортивная, военная — либо совмещать несколько назначений. Она призвана продемонстрировать превосходство (победу) своего над чужим, в качестве которых могут выступать по сути дела различные (в качественном и стадиальном отношениях) персонажи — не только эпические, но и в большей или меньшей степени мифологические, а подчас и в известном смысле реальные. Отсюда и многозначность связанного с этой коллизией мотива.

Вместе с тем и в данном цикле мифологическая, мифолого-эпическая и эпическая традиции оставляют место и для реалистических элементов и реалий, посредством которых определенный мотив вновь и вновь корректируется действительностью и таким способом во все времена и в разных местностях обеспечивает свою жизнеспособность, но при этом не лишается возможности ограничивать доступ в свою структуру фактов, способных разрушить ее изнутри. В тех случаях, когда факты все же проникают, они в большей или меньшей степени «подтягиваются» до определенных «размеров» соответствующего мотива либо его элемента. Вот почему наиболее популярным в преданиях о силачах оказывается тот персонаж, чьи физическая сила и вехи биографии максимально приближаются к параметрам выработанного в традиции стереотипа. И когда появляется в известном смысле соответствующее этому стереотипу реальное лицо, то для его изображения подключаются не только наиболее пригодные для данной цели мотивы, но и такие, которые никак не могут быть соотнесены с фактами, связанными с этим прототипом. Подобная тенденция проявилась в отношении к Ивану Лобанову — см. коммент. № 183, 187, 206, оказавшемуся прототипом едва ли не всех героев преданий о силачах, объединив их своим именем в многосюжетный цикл и породив о себе своеобразный прозаический эпос, причем — и это оказалось возможным — уже в наши дни.

В целом же в поздних преданиях фигурируют вполне реальные персонажи: лесоруб, сплавщик, бурлак, грузчик, плотник, крестьянин, рабочий, цирковой борец, которые изображаются в реальной обстановке на бытовом фоне и тем не менее в большей или меньшей степени наследуют функции своих архаических предшественников.

Столь же неоднозначен и цикл преданий о разбойниках. Непосредственным проявлением этого служит многообразие используемых в нем мотивов, относящихся к типам Г, Д, Е, 3, Н, П, С, Т, У, Ф, X, которые ранее нами уже упоминались, и к типам Б — «Происхождение особенностей ландшафта», Ж — «Основание (предполагаемое или осуществленное) строительного объекта», И — «Происхождение антропонима», К — «Хозяйственная деятельность персонажей», О — «Проявление магической силы (магических способностей)», Р — «Избавление от антагонистов (мифических, мифолого-эпических, социальных, этнических)», названным здесь впервые.

Эти мотивы в таком же наборе и в такой же концентрации участвуют и в сюжетосложении преданий о борьбе с внешними врагами, в то время как в других циклах они фигурируют в иных соотношениях. Разумеется, такая открытость названного цикла не может не сказаться на многозначности центральных персонажей и на сложности, многосоставности структуры самого сюжета. Включение в сюжетосложение множества мотивов — изначального, сюжетообразующего и образовавшихся вследствие его разветвления — проявление своего рода гибкости при освещении имевших место в действительности событий.

В отличие от средне- и южно-русской традиций, где преобладают предания о «благородных» разбойниках, поддерживаемые разинским и пугачевским циклами, в северно-русской народной исторической прозе, формировавшейся в условиях отсутствия крепостного права, которое создавало почву для идеализации разбойников, известных под названием «благородных», речь идет, за редким исключением, о собственно разбойниках. Их действия характеризуются крайне выраженным индивидуализмом и сводятся к ограблению, истязанию, убийству, разорению домов и селений, причем безотносительно к социальному положению их жертв. О раннем существовании разбоя свидетельствует уже «Русская Правда» (XI в.) — см. коммент. № 222. Имевшиеся случаи его проявления удостоверяются многочисленными правительственными грамотами, призывавшими местное население