Предания Русского Севера - Н. А. Криничная

всеми мерами бороться с этим социальным пороком, — см. коммент. № 231, 234. В преданиях буквально рассыпаны реалии, из совокупности которых выясняется локализация действий разбойников, — в первую очередь это торные торговые пути, особенно волоки (например, Гостии немецкий волок — см. коммент. № 234), либо деревни, жители которых некогда занимались грабежом прохожих и проезжих, даже не выходя на дорогу. Подчас названы и имена разбойников. О прототипе одного из них достаточно известно: разбойник по прозвищу Рямзя фигурирует в деле волостного правления — см. коммент. № 241. В преданиях названного цикла определяется и основной контингент разбойников: это лица выпавшие из традиционной общности в силу ее социального расслоения, разрушения патриархальных связей, это жертвы социальной несправедливости (особенно «благородные» разбойники), дезертиры из царской армии и пр. Однако пусть у читателя не складывается мнение, что все ячейки традиционных мотивов, связанных с разбойниками, заполнены одними лишь реалиями. Нет, элементы, выработанные традицией применительно к образу антагониста, имеющего мифологические, мифолого-эпические и эпические признаки, не полностью вытеснены и присутствуют в структуре мотива наряду с реалистическими.

Когда в архаических преданиях фигурирует один разбойник (обычно атаман), мы имеем дело, как правило, с воплощением множественности, которая либо полностью вуалируется, либо в какой-то мере вырисовывается в качестве фона для основного персонажа. Изображение не только атамана, но и членов его шайки — тенденция, которая в фольклоре нарастает, но, ограниченная рамками условностей, так до конца и не реализуется. Преодоление же этих рамок влечет за собой разрушение фольклорного текста. В тех случаях, когда в качестве центральных фигурируют три однородных персонажа (см., например, № 245—247), каждый из которых, однако, может приобрести в процессе эволюции свои отличительные особенности, подразумевается все же, повторяем, в сущности один персонаж. И в качестве субъекта, и в качестве объекта разбойник оказывается не лишенным реликтовых зооморфных признаков, воплощая в себе социальные явления и природные стихии (см. № 221). Он же, подобно героям тотемистических мифов, обладает подчас магическими способностями, что проявляется в знании им магических слов и заговоров, в умении перевоплотиться при приближении смертельной опасности в некое зооморфное существо (см. № 222). Социальный противник в ранних преданиях наделен и некоторыми гиперболическими свойствами, что отчасти обусловлено персонификацией им определенной общности (№ 255). В силу многозначности образа антагониста и выделившийся из него образ разбойника нередко сохраняет в себе признаки былого синкретического единства, что проявляется в некотором смешении разбойника с «панами» — первопоселенцами, внешними врагами (польско-литовскими интервентами).

В отношении места и способа действия в преданиях рассматриваемого цикла иногда прослеживаются реликтовые признаки статичного динамизма, согласно которому разбойник грабит прохожих и проезжих не сходя с места, с помощью магической силы: например, подтягивая к себе посредством нее идущие мимо суда.

Взятые в совокупности мифемы, эпические элементы, соседствуя с реалистическими в структуре мотива и — шире — сюжета, в значительной степени приглушают звучание последних, однако и сами не избегают определенных трансформаций.

Цикл преданий о борьбе с внешними врагами, так же как и предшествующий, служит непосредственной и многообразной реализацией оппозиции свой-чужой, которая осуществляется здесь приблизительно тем же набором средств, что и в преданиях о разбойниках, и — соответственно — имеет в нашем сборнике аналогичные рубрики. Своими реалиями и исторической основой он связан с событиями, которые происходили в разное время и в разных районах Русского Севера. Во многих преданиях повествуется о нападениях шведов на порубежные селения, имевших место на западе интересующего нас региона в течение всего средневековья. Правда, о нападении шведов речь идет преимущественно в преданиях карелов, которые первыми удерживали натиск врагов, на протяжении веков вместе с русским народом защищая северо-западные границы государства. В русских же преданиях, относящихся к названному циклу, в большей степени отражено появление польско-литовских отрядов, которые в 1612—1614 гг. и позднее, распавшись на мелкие разбойничьи шайки, бесчинствовали по всему Русскому Северу, грабя и убивая мирных жителей, разоряя их селения. Сравнительно поздние предания связаны с эпизодами Крымской войны на Севере, когда в 1854—1855 гг. англо-французское командование установило блокаду всего беломорского побережья, которой сопутствовали высадки десантов и — в случае успеха — ограбление ряда селений, а также морская осада Соловецкого монастыря, закончившаяся для англичан безрезультатно.

Довольно реалистически изображена и борьба местных крестьян с внешними врагами (участие в ней правительственных войск, за редким исключением, в преданиях отражения не нашло). Крестьяне возводят из земли и камней укрепления, берут в руки самодельные ружья и дубины, вступают в бой с интервентами. Однако в преданиях, повествующих о местных героях и локально ограниченном событии (точнее, о каком-то его эпизоде), речь зачастую идет не столько о борьбе, сколько об избавлении от врагов посредством военной хитрости, которая может иметь различные проявления: здесь и проводник, заведший врагов в глушь лесов и топь болот, погубивший их в пороге водопада либо посредине озера, подо льдом, заранее «опешенном», и т. д. Эти по сути своей партизанские методы, основанные на использовании природных условий Севера, находят в преданиях довольно реалистическое отражение. Избавление возможно не только посредством военной хитрости, но и ценой жизни: преследуемая врагами девушка предпочитает смерть неволе, бесчестью; крестьянин гибнет ради спасения односельчан. Все это мотивы, относящиеся к типу Р. Однако силу реалистической тенденции в такого рода преданиях не следует преувеличивать. Сюжет, изображающий однотипные ситуации с помощью одного и того же мотива, в процессе длительного бытования все более становится «бродячим», хотя в каждой своей реализации он связан с конкретными и одновременно разными событиями и местностями. В таких условиях не всегда ясно, где «бродячий» сюжет соотнесен с имевшим место в действительности фактом, а где он бытует, так сказать, сам по себе, в отрыве от него, не говоря уже о разного рода наслоениях в одном и том же сюжете. В результате реалистические, на первый взгляд, элементы оказываются нередко на поверку псевдореалистическими.

Мало того, как и во всех других циклах, реалистические по-своему составу мотивы нередко вырастают из предшествующих, мифологических, а также из «смешанных», причем иногда те и другие соседствуют друг с другом в одном тексте либо в разных вариантах, предания. Например, натиск врагов удерживают священное дерево, гора (его христианские эквиваленты: крест, церковь, часовня, крестный ход, святые) — см. коммент. № 288, 290. Иногда в архаических преданиях спасителями города, крепости, монастыря выступают животные (например, чайки). Все они в своих истоках восходят к тотемным персонажам, а в позднейшей традиции трансформируются в атрибуты реальных защитников либо полностью вытесняются ими. Образ антагониста также полисемантичен и многослоен: в нем может сочетаться несколько значений, в том