У нас на Севере - Николай Васильевич Угловский
Клава хорошо изучила дорогу во вторую бригаду. Это была, собственно, не дорога, а пешеходная тропинка, которой пользовались, чтобы сократить путь из Погорелова в Пеньки. Настоящая дорога шла низом, через Согру, но Бескуров, конечно, отправился тропкой. Клава торопливо перебежала лужайку, ту самую, где недавно работали на силосовании шефы, спустилась в овраг, поросший мелколесьем, а дальше тропка тянулась по краю оврага, никуда не сворачивая, и Клава сразу увидела медленно шагавшего Бескурова. Вскоре он оглянулся, и сердце Клавы дрогнуло: значит, он ждал ее.
— Я не знал, что вы вернулись и уже на ферме. Почему так рано? — спросил Бескуров, пожимая ее руки, которые она машинально протянула к нему.
— Я же обещала прийти утром, вот и пришла. Ну, что собрание? Кто выступал, чем все кончилось? — нетерпеливо заговорила она, желая поскорее удостовериться, что ему ничто не грозит.
— А, собрание, — неохотно проговорил он. — Пойдемте, тут есть место, где можно присесть, а то везде сыро. Да, неприятная штука — осень…
Он сошел с тропки и опустился по склону оврага шагов на десять. Охваченная недобрым предчувствием, Клава шла следом. Он остановился возле продолговатого, похожего на перевернутое днище лодки, серого камня, пригретого вылупившимся из облаков солнцем. Клава тоже остановилась, но Бескуров опять взял ее за руки и попросил присесть на камень.
— Я обещал вам все рассказать, но рассказывать то, собственно, нечего. Мне объявили строгий выговор. Незаконные действия, недостойное поведение в быту и так далее…
— Но это же все неправда, Антон!
— И тем не менее многое, в чем Лысов обвинил меня, выглядит вполне правдоподобно, — продолжал Бескуров, взглядом благодаря ее за то, что она в порыве возмущения и одновременно горячего сочувствия к нему впервые назвала его Антоном. — В этом все дело, Клава… Лысов выступил со всем апломбом, на какой только способен. Почему я разрешил лесопункту косить колхозные участки? Да только потому, что хотел иметь на счету лишние гектары и пролезть в передовики… Мой метод руководства основан, с одной стороны, на угрозах, а с другой — на пустых обещаниях и подкупе своих сторонников. В то же время инициативу других руководителей (как потом выяснилось, он имел в виду Звонкова) я всячески торможу и сковываю. И я же, дескать, упрашивал Лысова прикрыть все мои грехи авторитетом райкома. Жену я не везу сюда потому, что она якобы помешала бы моим шашням с Татьяной Андреевной…
— С Татьяной Андреевной? — как эхо, отозвалась Клава.
— За эти слова он мне еще ответит, — скрипнул зубами Бескуров. — Да, так вот… В общем, он обвинил всю парторганизацию и особенно Сухорукова в политической близорукости и укрывательстве. Потом говорил я. Я даже не помню, что говорил, потому что был слишком взвинчен… Потом выступал Иван Иванович. Он хоть и растерялся вначале, но защищал меня довольно горячо, хотя и не совсем последовательно. Ну, безусловно, где ему сравниться с Лысовым? Егор Пестов прямо заявил, что все это клевета, чьих-то грязных рук дело, и на этом поставил точку. Зато Звонков и Ярыгин целиком поддержали Лысова. Давидонов обиделся, что я выдал этим ребятам сто рублей без его санкции, и тоже голосовал за выговор. Вот и все.
Клава потерянно молчала. Бескуров устало присел рядом.
— Но кто же мог написать эту ужасную клевету? — спросила она, так как этот вопрос все время занимал ее.
— Иван Иванович утверждает, что Звонков, больше некому. Почерк, говорит, не его, но это ничего не значит — под диктовку любой напишет. Тот же Саватеев или его дочка постарались, не иначе… Сказал бы он это до собрания, я бы ни за что не поверил, а теперь… — Бескуров покачал головой. — Впрочем, в душе я Звонкову и раньше не доверял, но чтобы он способен был на такую подлость — никак не предполагал.
— Всякие бывают люди, Антон Иванович, — вздохнула Клава, вспомнив о Борисе и о своем намерении рассказать все Бескурову. Однако теперь она совершенно не знала, как и подступиться к этому. Лучше в другой раз, когда Бескуров немного успокоится и сам заговорит на близкую тему, например, о жене. Боже мой, сколько еще тяжелых минут предстоит ему пережить. Клава была просто в отчаянии, что ничем не может ему помочь.
Бескуров закурил и прежним спокойно-ласковым тоном, который Клава так хорошо запомнила с того памятного вечера, спросил:
— Ну, как там дома? Все в порядке?
— Да, — чуть слышно проговорила она.
— Вам, наверно, покажется странным, что я даже на собрании думал о вас, Клава. Ведь вы-то не считаете меня пропащим, верно?
— Ни капельки, — от всего сердца сказала она.
— Ну, вот… это для меня много значит. — Бескуров, наклонившись, не решался взглянуть на нее, мял в пальцах недокуренную папиросу, потом бросил ее и то же самое стал проделывать с увядшим стебельком дикого клевера. — Да, очень много, и я хочу, чтобы вы это знали.
— Но ведь вы меня почти совсем не знаете, — с тоской проговорила Клава, готовая заплакать от нахлынувших на нее разноречивых чувств.
Бескуров поднял голову, убежденно сказал:
— Нет, я вас хорошо знаю, Клава. Главное в человеке — чуткость, а у вас ее много. Чуткий человек не может быть плохим. Разве этого мало?
— Я не знаю сама, какая я… наверно, плохая. Я ведь была замужем, и у меня есть ребенок.
Она закрыла лицо руками и замерла, как под ударом.
Бескуров в изумлении поднял брови, но сейчас же, стараясь сохранить хладнокровие, спросил:
— Замужем?.. Как же это случилось?
Клава не отрывала ладоней от лица и молчала. Бескуров беспокойно огляделся вокруг, встал, затем снова присел и мягко отнял руки от ее лица.
— Зачем же плакать? — глухо произнес он. — Если вам тяжело, можете ни о чем не рассказывать. Но… я считаю, будет лучше, если вы расскажете.
— Да, я скажу, я
