У нас на Севере - Николай Васильевич Угловский
Бескуров добрался до квартиры, но не вошел в дом, а присел на крыльце. Можно было бы сразу лечь спать, благо Татьяны Андреевны дома не оказалось, и он был избавлен от лишних расспросов и обязательного вечернего чая, однако уснуть вряд ли бы удалось. К тому же в избе, Антон знал, было душно, а на улице становилось все свежее, пахло листвой и еще чем-то с огорода, кажется, укропом. Сумерки сгущались быстро, и Антон впервые подумал о том, что уже наступает осень — пора, когда над опустевшими полями господствует тишина, с деревьев опадают листья, лишь на рябине зреют тяжелые гроздья, когда человек отдыхает от летних тревог и забот, а природа бушует вовсю дождями и ветрами, словно вознаграждая себя за долгую сдержанность.
Бескуров медленно, как бы в нерешительности, опустил рукава рубашки, застегнул манжеты и, оглянувшись на окно, уже освещенное лампой (мать Татьяны Андреевны боялась темноты), направился по улице. Да, теперь уже не стоило обманывать себя: он шел в надежде, что удастся увидеть Клаву. Странные бывают вещи на свете… Думал ли когда-нибудь Антон, что эти два месяца, промелькнувшие как две недели, окажутся такими переломными в его жизни. Ведь все уже, казалось, утряслось, определилось, позади остались и война, и скитания, и трудные поиски своего места под солнцем — и вот все приходится начинать сначала. Но теперь Антон стал другим. Еще недавно Антон думал, что он любим и потому счастлив — это оказалось ошибкой; он наивно предполагал, что самые трудные испытания уже миновали, а они еще были впереди; он воображал, что умудрен опытом, но эти два месяца доказали — опыт приобретается всю жизнь и все-таки человек не гарантирован от ошибок. Антон боялся ошибиться еще раз, поэтому-то он и раздумывал сейчас над тем, почему его так властно и неудержимо тянет к Клаве.
Они встречались часто, иногда несколько раз в день, но это были короткие деловые встречи на людях, только и всего. Но Антон замечал за собой, что он говорит и смотрит на нее иначе, чем на остальных, ему всегда хотелось задержать ее, ощутить на себе ее взгляд, увидеть улыбку, сказать ей что-нибудь не относящееся к делу, узнать, как она живет и что думает о том-то или о том-то; и чем сильнее было это желание, тем сдержаннее становился он с ней, боясь выдать себя. Но глаза все равно выдавали его, он это чувствовал по тому, что Клава быстро смущалась, торопилась закончить разговор и уходила, бросив на него непонятный грустно умоляющий, робкий взгляд.
Полное душевное смятение и замешательство охватили Антона после его разговора с Любой Мальцевой. Он не сразу решился на этот разговор. Действительно, неудобно было расспрашивать постороннего человека о жене, но Антон успокаивал себя тем, что он и не собирается говорить только о Зое. Люба особенно запомнилась тогда, на вечеринке, Антону, и ему просто интересно узнать, что она за человек. Его, правда, удивила растерянность Любы, когда они, наконец, остались наедине, и только позже он понял, чем была вызвана эта растерянность. Люба заранее готовилась и боялась, что он спросит ее о Зое. Вот почему, не успел Антон рта раскрыть, как Люба, отводя в сторону глаза и от волнения глотая слова, рассказала ему все… Он, кажется, глупо улыбнулся, когда Люба кончила, сказал с наигранной беспечностью: «Да, так вот, значит, какие новости…», но тут же отвернулся, кусая губы. И после, придя домой, Антон всю ночь не сомкнул глаз.
С того дня Бескуров думал о жене с жалостью, к которой примешивалось презрение. Потом осталось только презрение. В самом деле, Зою нечего было жалеть: она отлично знала, что делала, к этому она и стремилась, раз Антон не захотел бросить все и вернуться к ней. Она, пожалуй, сделала бы это и при нем — рано или поздно. Ей хочется нравиться всем, такова уж у нее натура. Просто непостижимо, как она решилась выйти за него замуж. Возможно, она считает сейчас этот свой шаг роковой ошибкой, а возможно, и не считает. Ведь Антон нисколько не мешает ей. Она вольна жить, как ей хочется, а больше ничего и не требуется — вот ее философия. Как он был глуп! Но, наконец, это кончилось. Нет, не совсем: теперь Лысов этого дела так не оставит. Оно, несомненно, получит в его толковании неприглядную окраску.
Что ж, пусть так, Бескуров все равно не станет объяснять ему, как это все случилось. Но Клаве он должен объяснить, это решено. Да, Клава (мысленно он не называл ее иначе) должна знать все. Тогда он будет спокоен.
Деревню уже начинала окутывать серая вязкая мгла. В домах зажглись огни. Стало совсем прохладно, но Бескуров не чувствовал этого. Где-то на западе погромыхивал гром, за лесом изредка сверкали молнии. Сердце Бескурова вдруг забилось чаще — он увидел огонек в доме Хватовых. Один-единственный огонек, как раз в комнатке Клавы — желтый и трепетный, словно горела свеча. Неужели Серафимы Полиектовны нет? Впрочем, если бы она и была, Бескуров все равно зашел бы в дом. Он должен увидеть Клаву, вот и всё. Какое ему дело до других, в том числе и до Серафимы Полиектовны?
Бескуров с решимостью отчаяния толкнул калитку и зашагал по знакомой дорожке к крыльцу. Где то загремело ведро (Бескуров притаил дыхание и невольно замедлил шаг), потом раздался добродушный голос Лены: «Ешь, ешь, черномазый, еще принесу…» Она вышла из сарая, когда Бескуров уже был на второй ступеньке крыльца, испуганно вскрикнула:
— Ой, кто это?
— Лена, это я, Бескуров, — сказал Антон как можно спокойнее. — Клавдия Васильевна дома?
— Антон Иванович! — обрадовалась Лена. — Дома, дома Клава, проходите, пожалуйста.
Она засуетилась, взбежала на крыльцо, на ходу отодвинула с дороги пустой ящик, в сенях зажгла спичку, чтобы Бескуров не наткнулся в темноте на какой-нибудь предмет. Можно было подумать, что она давно ждала Бескурова и хотела, чтобы он так и понял ее предупредительность. Войдя в кухню, Лена сказала:
— Мамаша к Сушковым ушла, я тут одна обряжаюсь. Клава, ты не спишь? — крикнула она. — Проходите вот сюда, Антон Иванович.
