У нас на Севере - Николай Васильевич Угловский
Бескуров шел навстречу дыбившимся на западе облакам и ни о чем не думал. Вернее, он думал о многих вещах сразу и не мог и не пытался остановиться на чем-либо одном. То он вспоминал Зою, то Прохорова, то Лысова, затем Костю Проскурякова и Клаву, снова Лысова и тут же пробовал угадать, о чем разговаривают две женщины у колодца… Единственное, что ему хотелось сейчас — это отдохнуть, а потом уж не спеша «переварить» то, что он услышал. Глупо, что он не спросил у Лысова, кто писал жалобу. Впрочем, не все ли равно?
Ивана Ивановича он застал дома. Сухоруков только что пришел с фермы, разгоряченный, с ржавыми пятнами на рубахе, со свежими царапинами на единственной руке. Не успев поздороваться и не переставая что-то разыскивать по углам избы, заговорил:
— А ведь, пожалуй, мы не зря Платона в завхозы произвели, ей-богу. Там слесаря с завода пришли, а у него и трубы, и железо, и насос — все под рукой. Где раздобыл — неизвестно, а только не в сельхозснабе. Ну, это ясно, у него полгорода друзьяков, завсегда выручат. Столбы мы завтра закончим ставить, а там дело пойдет, ребята пришли шаговитые. Эх, одна затрудность — денег у нас маловато, а то бы мы развернулись… Постой, ты чего это такой… глаза какие-то чужие? Потерял что?
— Я-то нет, а вот ты чего ищешь, по избе мечешься? — без улыбки спросил Бескуров.
— Мочалка куда-то запропастилась, никак не найду. Да нет, в самом деле, чего ты такой кислый? Разморило, небось, на солнышке? Вот что, пойдем-ка со мной в баню, эх, и попаримся! Как рукой устаток снимет, у меня это верное, средство.
Он, наконец, обнаружил мочалку и мыло на запечке, быстро завернул их в газету и засунул в карман.
— Мочалку взял, а белье почему не берешь? — усмехнулся Антон.
— Черта с два его у бабы найдешь, — весело проговорил Иван Иванович. — Перероешь у нее все, потом шуму не оберешься. Да у меня же это вне очереди баня, Егора Пестова жена истопила. Мне бы только попариться, очень люблю. Завсегда с Егором наслаждаемся.
Бескуров знал эту его слабость. Как бы ни умаялся Иван Иванович за день — не о еде вспомнит, а о бане, где бы и кем бы она ни была истоплена. И, конечно, белье он не брал не потому, что трудно его найти, а чтобы жену от лишней нагрузки избавить. При его работе ежели через день белье менять — жене только и дела останется, что мужа обстирывать. А ведь у нее еще трое ребятишек.
— Придется тебе, Иван Иванович, сегодня в другой баньке попариться, — сказал Бескуров с улыбкой. — Иди-ка в контору, Лысов срочно требует.
— Лысов? Эка досада! Чего он приехал? Ты-то видел его?
— Видел, наговорился досыта. Иди, иди, он тебя ждет.
— Нет, ты погоди, не толкай меня. То-то, замечаю, на тебе лица нет. Говори толком, что там стряслось? Поругались, что ли?
— С начальством ругаться не полагается, забыл? Смотри, не вздумай спорить, признавайся во всем, а то худо будет.
— Да ну тебя, в самом деле! — обиделся Иван Иванович, кладя обратно мочалку и мыло. — В чем я должен признаваться, ежели у меня ни сзаду, ни спереду… Серьезно, Антон Иванович, зачем Лысов приехал? Поглядеть, как с уборкой управляемся? Так ты меня введи в курс, я, знаешь, все эти дни с топором вожжался, на полях-то почти не бывал.
— Не бойся, об этом он спрашивать не будет… — И Бескуров неохотно и коротко рассказал Сухорукову о жалобе и о происшедшей у него с Лысовым довольно невежливой беседе.
Иван Иванович сразу помрачнел, зачем-то снял с гвоздя ремень и, ловко орудуя одной рукой, туго подпоясался, а выслушав, недоуменно спросил:
— Как же это понимать, Антон Иванович? Кому же все это нужно? Оно, конечно, все это факты, да ведь этак любой факт можно так повернуть, что выйдет уже не факт, а прямое беззаконье. Ну, скажем, сенокос… Пропадал этот сенокос зазря сколько лет — и никто виноват не был, а тут нате вам… О Саватееве я и говорить не хочу, это такая зараза, что и слов тратить жалко. Остальное тоже сбоку-сприпеку приклеено. Кто же всю эту дрязгу мог написать, а?
— Я не спрашивал, да не все ли равно?
— Ну, а ты сам как думаешь — кто? — допытывался Иван Иванович.
— Не знаю. Может быть, тот же Саватеев…
— Нет, одному ему не сообразить, — решительно заявил Сухоруков. — Лаяться он мастак, а бумагу составить у него ума не хватит. Ну, ладно, я все это выясню и Лысову растолкую, а ежели не поверит — соберем коммунистов.
— Завтра партийное собрание, Лысов сам будет проводить.
— Ну и мы тоже слова пока не лишены. Скажем, что думаем. А здорово, видать, кому-то ты насолил, раз уж до райкома дошло. Ну и ну. Однако ты, парень, голову не вешай, правда на твоей стороне, понял?
— Пока правда обнаружится, Лысов немало дров наломает. Если б он хотел ее увидеть — сразу увидел бы, а он не хочет. Ну, я пошел, устал что-то очень. До свидания.
— Ладно, ты только не волнуйся, все будет в порядке, — растерянно сказал Иван Иванович, выходя вслед за Бескуровым на крыльцо. У калитки они расстались…
«Нет, дорогой Иван Иваныч, вряд ли теперь все будет в порядке. Ты думаешь, это просто: расскажешь Лысову было, и делу конец. Так просто не бывает, когда человека обвиняют в злом умысле и факты косвенно подтверждают это. Лысов даст им соответствующую политическую оценку, он, как дважды два — четыре, докажет тебе, что Бескуров не должен был, не имел права так поступать, а ты, секретарь парторганизации, проявил близорукость, не воспрепятствовав неправильным действиям. Ты, конечно, честный человек, дисциплинированный член партии, но тебе трудно с той грамотой, какая у тебя есть, спорить с Лысовым, хотя внутренне ты и убежден, что тут что-то не так. И ты, возможно, совсем растеряешься, когда тебе скажут, что Бескуров карьерист и демагог, не оправдавший доверия партии, что он уже не любит свою жену и не хочет ее видеть…»
Вот что примерно хотел сказать Антон Ивану Ивановичу, когда тот заявил, что все растолкует Лысову и выяснит истину. Но он не сказал ничего этого, потому что Иван Иванович страшно удивился бы и ответил, что все это чепуха и этого не может быть. Однако, как бы там ни было, Сухоруков уверен в
