Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

Но мы с вами — бедняки, для которых бедность — призвание и долг.

У бедняка одна радость — величественное; он ждет величественной судьбы, и надо понять, что великое — это вовсе не величие Империи. Это прежде всего величие Царства Божьего, куда человека приглашает Иисус. Кант и Ницше (каждый по-своему) отменили Царство Божие. Ну что же, и этот факт придется принять, выбора у нас нет: Царство Божие не существует. Нам остается жить на пустой земле, где властвует ницшеанская или кантианская мораль. А что из этого хуже, никто не знает.

Я бы хотел, чтобы Мария с детьми осталась у Елизаветы. Не имею права дать ей совет; моей жене Марии совет не нужен. Скажу то, что понял недавно: принять благодеяние и братство труднее, чем его дать. Братство и благодеяние (даже навязанные брату насильно) следует принять и поблагодарить.

Во время войны я понял, что люблю всех людей. Понимаешь, когда вокруг столько ненависти, то очень легко испытать приступ фанатичной ненависти к противнику. Все события пробуждают в тебе ненависть. И кажется, что война порождает только ненависть, многие говорят «святая ненависть». И пока ненависть порождает ненависть, война длится. То есть войны бесконечны. Но во мне война пробудила только любовь. Войну можно остановить только общей любовью. Я теперь иной, чем был, когда любил только самого себя и тех, кто делал мне добро. Теперь я люблю всех людей — и украинцев, и русских, и цыган, и евреев, всех-всех. Люблю и тех, кто меня оскорблял, и тех, кого обидел своим презрением я сам. Они все дороги мне: и Алистер Балтимор, и Бруно Пировалли, и мастер колледжа Черч, и Феликс Клапан, и Кристоф Гроб, и Блекфилд, и Жанна Рамбуйе. Они уже стали частью меня, и я могу их только любить. Только так и можно остановить войну, теперь я это понял.

Я стал историком, чтобы изжить в себе мелкую провинциальность. Боюсь, не получилось. Ведь если бы наука «история» чего-то стоила, то школяры сумели бы научить людей, и негодяи не посылали бы людей на войну. И тем не менее, пытаться все еще стоит. Важно, чтобы историк ставил перед собой ясную цель — идеальное общество. Я хотел бы, чтобы моя цыганская дочь стала историком Индии. Говорят, что цыгане — выходцы из Индии, хотя раньше считали, что цыгане — потомки египтян. Пусть наша дочь станет историком древних цивилизаций. Пусть мой старший сын исследует жизнь и цивилизацию зверей. Ведь такая цивилизация тоже есть. Он уже знает о животных столько, что умеет разговаривать и с игрушечным львом, и с плюшевым медведем на их волшебном языке. Знаю, что он хочет воскресить те виды животных, что были истреблены человеком. Он воскресит те виды животных, которых люди погубили от жадности, и объединит воскресших с теми новыми видами животных, которым он и его мама дали жизнь. Я не шучу, эта задача ему по силам. А наш младший сын напишет правдивую книгу о том, каким было наше время, объединит его с другими временами и расскажет про свою маму, про мою жену, которую я люблю больше всех людей на земле. Так он воскресит меня и тех, кто уходит вместе со мной.

Простите меня, мои дорогие.

Каштанов дочитал письмо. Поглядел на Елизавету, держащую на руках цыганскую девочку. Елизавета прижимала ребенка к себе отчаянным жестом, ее руки постоянно дрожали, и ее глаза слезились. Девочка спала, Каштанов даже спрашивать не стал, эту ли девочку имел в виду Марк Рихтер.

Мария стояла, положив руку на плечо старшему мальчику. Спина прямая, как всегда, губы сжаты.

— Теперь пойду, — сказал Каштанов. — Вы уже на месте. Важно было довезти вас до Елизаветы. Вот вы и устроились. Можно не волноваться.

— Да, — сказала Мария.

— С детьми, надеюсь, все будет в порядке.

— Конечно.

— И вы найдете Марка Кирилловича.

— Да.

— В конце концов, Россия — ваша родина, здесь вам будет легче.

— Да.

— С чужими людьми зачем жить?

— Да.

— А я еду в Донецк. Пилотом. У меня ведь диплом пилота.

— Знаю. Вы говорили.

— Пойду.

— Хорошо.

Каштанов хотел сказать Марии, что он ее любит. Он знал, что говорить так не имеет права. Но сейчас, думал он, можно. Ведь можно это сказать, если уходишь навсегда, думал он. Его убьют, в этом Каштанов не сомневался.

Осталась всего одна минута, всего одна, не больше. Минута, когда они были рядом. Он мог бы ей сказать, что любит, это не обидно. Разве это обидно? Это ничем ее не может оскорбить. И это не может обидеть детей. И даже Марка Кирилловича это не может обидеть. Ведь он скажет это просто на прощание, перед смертью. Разве близкая смерть не дает никаких прав?

И он посмотрел на спокойное твердое лицо Марии и понял, что ничего не скажет.

— Я пошел, — сказал Каштанов. — Спасибо за все.

И Мария, которая понимала, что больше Каштанова не увидит, сказала в ответ:

— Прощайте.

Глава 49. Аргумент сутенера

Ахим фон Арним мерил шагами подвал, в котором его заперли. Германец, философ, гегельянец, работающий в американском католическом университете, человек с хрустальными глазами, наполненными правотой и яростью, отсчитывал четкие шаги — от стены до стены. Пять шагов туда, пять обратно. Подвал душный и глухой, без окон. Рук гегельянцу не связали. Немного терпения, говорил себе пленный, ровным холодным шагом отмеряя пространство камеры. Убить меня они не посмели. Вопрос: почему? Ответ: боятся расплаты. О чем это свидетельствует? Они знают: их государство скоро рухнет. Пять шагов вперед и столько же назад. Вдох и выдох; главное — не волноваться. Проходили дни, пошло на вторую неделю. Беречь силы, экономить эмоции. Возмездие для варваров неминуемо. Ахим фон Арним ждал, когда американские кассетные бомбы «проредят» (используя выражение американского генерала Милли) скопление «живой силы русских». Ахим фон Арним просчитал все и понял, что фронт русских рухнет в течение недели, а его выпустят на свободу морские пехотинцы. Скоро он услышит английскую речь за дверью, и крепкий парень в американской униформе распахнет дверь в его камеру. Так было в Ираке, в Сирии, во Вьетнаме, в Корее, в Восточном Тиморе — так было и будет везде. Морпех распахнет дверь его камеры и скажет, как говорят герои в фильмах, после того как перебьют легион врагов и сломают дверь в тюрьму: «How you doing, mate?» Ахим ответит солдату спокойно, как будто ничего особенного