Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Почему ты думаешь, что кто-то контролирует?

— По тому, как выстроено. Я аналитик по профессии, Оврагов. Мне за это деньги платят. Вдове пенсию начислят. Надеюсь.

— Анализируешь, значит? — горько спросил Оврагов.

— Никакой народ воевать не хочет. Никакой. Воюют те, кто получает деньги. И никакая группировка — ИГИЛ, ИРА, ОАС не сравнится с той, которую сейчас организовали, — по мощи. Эту военную группировку готовили специально — как готовили и другие; но эта внутри Европы. И взорвали Европу.

— И Россию?

— Есть на это надежда. У них. Ну-у-у. Так полагаю.

— Россия справится.

— Ты за что воюешь, полковник? И уголовники твои за что умирать пойдут?

Оврагов помолчал. Потом сказал:

— А ведь ты скоро мне в спину будешь стрелять, Варфоламеев. Тебе приказ дадут — наемников уничтожать. И станешь в моих ребят стрелять.

— А ты как мне ответишь?

Оврагов вернул вопрос:

— А ты, Варфоламеев, ты за что воюешь?

— Трудно сказать. За народ. Против демократии.

— Как понять?

— Ну-у-у. Врач борется за больного. А не за те болезни, которые внутри тела. Глисты считают, что их существование равно существованию тела. А врач так не считает. Я не считаю, что народ равен демократии. Представительская демократия — это глисты.

И опять, но на этот раз оба, они посмотрели на часы.

— Народ трудно определить. Люди одной крови, большая семья? Люди разных национальностей, объединенные территорией? Люди с общим воспитанием, верой, культурой? Люди с разными обычаями, соединенные социальным законом? Гугеноты и католики, верующие и агностики — один народ? Либералы и патриоты, образованные и необразованные — один народ? Таджики, евреи, татары, цыгане, русские, украинцы, живущие на территории России, — один народ? Англичане, шотландцы, африканцы, индусы, китайцы, малайцы, живущие в Британии, — один народ? Многодетная нищая арабка мусульманской веры и бездетная богатая британка агностик, обе живут в Лондоне, — один народ? Правительство пошлет сына арабки умирать за принципы демократии Британии, которые исповедует бездетная аристократка, не верящая в Бога.

— Мне пора, — сказал Оврагов.

Варфоламеев перечеркнул нарисованный им круг. Сказал:

— Мы находимся в том же положении, что и Германия в конце сорок четвертого.

— Нацистская Германия?

— Нацизм — дело десятое. Просто страна Германия должна была пасть. И пала. Цеплялась за нацизм, чтобы устоять. Но упала только больнее и тяжелее.

— Но мы побеждаем, — тихо сказал Оврагов, который должен был скоро умереть.

— Увязли. Стоим. И радуемся, раз еще стоим. Не хотим видеть того, что их ограниченные ресурсы — неисчерпаемы. А наши безмерные ресурсы — ограничены. Странно. Но тем не менее. Я про другое. Знаешь, что было в сорок четвертом? Руководство Рейха тайком уже искало контактов с Америкой. Так же сейчас в России. Все — врассыпную. Ищут, как Верховного сдать.

— Это правда?

— Каждый заключил свой сепаратный мир.

— И ты?

— Ну-у-у. Я мелкий государственный служащий. Ничем не владею. Алюминия у меня нет. Удобрений и леса нет. Наблюдаю, как другие Россию сдают. Кто за тридцать монет. Кто дороже. Наблюдаю, как бегут. Наблюдаю сходство с падением Германии.

Полковник Оврагов единственным глазом выразил презрение. Он не видел сходства между Россией и Германией.

— У нас нет нацистской идеологии.

— Ну-у. Идеологии у государства нет. Странно, да? Даже в российской нынешней конституции записано, что идеологии у России нет. И быть никакой не должно.

Помолчали. Потом Варфоламеев сказал:

— Ну-у. С другой стороны. Если посмотреть. Не сами же мы новую конституцию писали. Как посоветовали, так написали. И от народной собственности отказались, и от идеологии. За что воевать, Оврагов? Ты своим людям что говоришь?

— Я не разговариваю. Командую.

— Правильно. Империя, если разобраться, есть у них. НАТО — это и есть империя. Идеология тоже есть. В России нет ни самой империи, ни идеи империи. Никакой идеи. К сожалению. Потенциально — есть.

— Как это — потенциально?

— Ну-у-у. России никто не простил семнадцатый год. Никогда не простит. Как французские и английские аристократы никогда не простят Французскую революцию. Наверное, так.

— И что, уничтожат?

— Говорю тебе, сорок четвертый год. Сепаратные переговоры. Так же, как Рейх, грозим Западу оружием возмездия. Применить не можем. То ли такого оружия нет, то ли понимаем, что ядерное оружие убивает всех. И не будут по своим собственным дворцам и яхтам стрелять. Кто же станет бомбить Монако? Или Лихтенштейн? А тебя, Оврагов, разбомбить могут. И в спину тебе стрелять будут.

— Ты?

— Я не стану. Не знаю кто. А может, уже договорились.

— Получается, все продано?

— Все. Продано.

— Вообще все?

— Ну-у-у. Воздух пока не продали. А может, и продали.

— Тогда за что мы умираем? — спросил Оврагов.

— За Родину.

— Но Родины же нет.

— Бога тоже нет. А мы в него верим.

— Пора, — сказал Оврагов.

— Пора. Ты поживи подольше.

— Как получится.

Глава 47. Сестра милосердия

Французская аристократка (точнее говоря, та женщина, которая себя выдавала за аристократку) говорила с другими женщинами в вагоне санитарного поезда — и, впервые за долгие годы, она говорила по-русски, а не по-английски и не по-французски, и не на том языке войны, lingua belli, на котором теперь говорят все, перемешивая разные наречия в однородную бледную кашу. Жанна Рамбуйе перекатывала русские слова во рту, смаковала суффиксы и уменьшительные окончания, и русский язык — самый прекрасный и свободный из языков — наполнял и опьянял ее.

Она глядела на соседок — женщин исключительно низкого, холопского звания (как сказали бы в девятнадцатом веке), таких, которых никогда не позвали бы в дом ни к маркизе де Б., ни к баронессе де П., не пригласили бы на high table или в гости к Инессе Терминзабуховой — и ощущение легкости, сродни тому, какое испытываешь, сняв тесные туфли, охватило ее.

Таких женщин высмеял бы публицист Зыков, их уничтожил бы презрительным взглядом Влад Цепеш, с такими женщинами не принято общаться людям светским. Когда-то Жанна Рамбуйе сама была такой, и оказалось, что ее тело, ее речь, ее организм — то, что, собранное вместе, называется естеством — хранят память о том, каково быть простым и примитивным созданием. Освобождение от условностей часто радует, но то была фатальная легкость: облегчение перед неизбежным финалом. То была дурная легкость, терминальная легкость — поскольку жизнь (Европа приучила Жанну Рамбуйе к этому правилу) требует постоянного контроля над эмоциями, требует сложной стратегии, выстраивания планов и освобождение от контроля равносильно смерти. Надлежит помнить об этикете, об иерархии, о правилах: человеку Запада внушают, что закон и контроль — это условие свободы. Но русский человек