Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

стать врагом всего народа сразу? Оказывается, такое возможно, если у народа есть «коллективное мнение». Значит, «народ» есть субъект, обладающий единой моралью или умеющий в ходе дебатов (референдумов, голосований) данную мораль сформулировать. Значит ли это, что всякий народ справедлив по-своему, сообразно своему этносу? Такое допущение приведет к тому, что в мире будет существовать одновременно несколько «справедливостей», исходя из разнообразия этносов. То, что справедливо для русских, оказалось несправедливо для украинцев; то, что справедливо для американцев, несправедливо для русских; а ведь всякий народ думает, что он морален. Скажем, «враг народа» в одной стране автоматически становится «другом народа» в другой стране; не зря же репрессированных называли «шпионами», даже если они не были шпионами буквально. Сегодня внедрили слово «иноагент»; по сути, это верное определение. Вот я — классический «иноагент»: родился в России, но живу в Европе и думаю на европейский манер.

А ты, цыганочка, ты всегда иноагент — для всех народов. Тебя будут гнать и французы, и итальянцы. Твои таборы будут громить украинцы, которые считают себя очень культурной нацией. Тебя будут из милости принимать, а потом тебя выгонят. Ты — иностранный агент, цыганочка. Вечный враг народа. Российская идеология внедрила словечко «суверенная демократия», и коллективный Запад оскорбился: по представлениям людей европейских, «закон» должен быть всеобщим. Но законы при демократическом строе принимает народ, а народы — разные. Состояние войны только естественно для многочисленных демократий — точно так же, как состояние религиозной войны было единственно возможным для различных христианских укладов, оспаривающих веру в одного и того же Бога. Протестант не может ужиться с католиком, и вместе они ненавидят православного; но с чего вы взяли, что, если устранить Бога, с безбожными народами будет иначе?

В это же самое время Микола Мельниченко наклонился, чтобы взять на руки двух малышей, которые уже не могли идти. Он поднял их со снега легко, казалось, мальчики почти ничего не весят, и взял по ребенку на каждую руку.

— Вы прижмитесь ко мне, — сказал Мельниченко, — и ничего не бойтесь, скоро дойдем.

Мальчики успокоились и сидели на руках тихо, не плакали.

Рихтер лежал, обнимая цыганскую девочку, и ему было страшно от своей собственной беспомощности.

Его рука затекла, но он боялся освободить палец, так крепко ручка девочки сжимала его, что он мог разбудить младенца. Если бы заснуть, думал он, во сне рука бы меня не беспокоила. Но уснуть не мог. Он думал, а мысли не слушались, не подчинялись логике. Рита верно сказала: болтун и трус. Привык к резонерству.

Когда демократии победят всех тиранов, то друг с другом демократии легко договорятся. В этом состоит концепция так называемой «глобализации». Считается так: если бы у рабских соседей тоже была демократия — ну, тогда какие возможны войны? Будет общий порядок. Общее братство и общий рынок! Надежда «цивилизованного» человечества в том, что, когда повсеместно победит воля народа, то настанет вечный мир общей торговли.

Здесь — два вопроса. Первый: почему общая воля обязательно стремится к хорошему? И — что есть «хорошее» для народа в отсутствии религиозной догмы?

Марк Рихтер подумал о монологе анархиста. Кристоф говорил пылко, но то «хорошее», от имени которого анархист обличал капитализм, не понравилось. Если бы он все это рассказал в Оксфорде, его бы прервали на первой реплике: предикаты утверждения не доказаны.

В поезде ему спалось лучше: успокаивает шум колес, отвлекает от мыслей. Он стал считать оттенки серого на сером окне: вместе они образовывали темно-лиловый мутный тон. Подумал, что оттенки суждения часто приводят к темноте, к неразрешимому противоречию. От окна тянуло сыростью; одеяла, которые он нашел в квартире, были тонкими, выхудившимися от времени; не согревали. Он прижимал тощего ребенка к себе и вспоминал, как обнимает младшего сына. Его младший мальчик был тонкий и худой, острые плечи и выпирающие ребра. Мой мальчик такой же худой, как жена, подумал он. Вспомнил, как обнимает жену. Дети приходили к ним в постель под утро, и все вместе они обнимали друг друга. Рихтер почувствовал, что пиджак, который подложил себе под голову, стал мокрый, и понял, что плачет.

Автор приводит здесь хаотические мысли Марка Рихтера лишь как иллюстрацию того, что запутавшийся человек не умеет рассуждать логически. Война привела к умственному расстройству Рихтера: он искал объяснений в философии, но находить их не умел.

Пока длилась эта ночь, пока он, бессонный, лежал, рассуждая сам с собой и с ребенком, украинский батальон «Харон» бодрствовал: люди шли ночью по заметенному снегом шоссе, потому что ночлега в степи не было, и они надеялись на встречный транспорт. Микола Мельниченко нес двух цыганских детей, и времени думать о философии у него не было. Он только приговаривал:

— Еще немного потерпеть. Теперь осталось совсем немного.

Рихтер, находящийся в значительно более комфортных условиях, рассуждал сам с собой так: из чего возникает убеждение, будто коллективное решение народа — морально?

Считается, что сознание народа сформировано моральной доктриной, усвоенной из верований и обычаев древних. А та, древняя, доктрина соткана из рациональных обычаев, защищающих племя. Демократия утверждает, что тиран угнетает инстинкт народа, но, выпущенный на свободу, народ становится справедлив. Скажем, если речь идет о христианском народе, можно предположить, что итогом народных споров на стогнах града станет суждение, сообразное с христианской моралью. Но, если бы было так, тогда следовало бы сказать, что люди ведомы не волей «народа», но моралью религии. Демократический суд приговорил Сократа к смерти якобы за богохульство и развращение умов; но все понимали: его приговорили за сомнение в разумности правления. Его убил идол Демократии. Веру в Бога сочли необязательной для мира именно затем, чтобы не было религиозной вражды между народами. То был блаженный миг Просвещения после столетий религиозных и крестьянских войн, после Тридцатилетней войны и передела мира на национальные государства — вот тогда люди решили выяснить, как разумно править странами, без конфессионального фанатизма. Возникнет общая семья. Семья.

Он опять заплакал. Никто не видит, было бы стыдно плакать перед проституткой и террористом.

Кант дает рецепт вечного мира: ни одно государство не имеет права вмешиваться в Конституцию другого государства, все государства должны стать республиканскими, все граждане мира пользуются гостеприимством друг друга. Дивный план! Как раз во время писания трактата «К вечному миру» революционный конвент принимает первые демократические законы и рассуждает об «общественном благе». Братство и равенство превращают в закон. Такого прежде не было. Впервые заботятся об инвалидах, назначают рабочим пенсии, сирот объявляют «детьми Отчизны». Это вам не сеньория Лоренцо Великолепного, который ограбил