Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

Стоит единство осознать, как все явления — растения, животные, люди, продукты, произведенные людьми, искусство, идеи и машины, все, что мы называем культурой, — делаются компонентами закона равенства сущностей. Мой младший сын иногда говорит о том, что животные имеют право поднять восстание против людей, так отвечая на истребление, учиненное человеком. Но равным образом я вижу права игрушек или картин, которые унижены нашим людским непониманием. Все отдельное возможно воспринять лишь внутри единой сущности, иначе мы не сможем полноценно пережить особенность отдельного, мы не сможем любить ребенка и женщину, если не осознаем, что они выражают общее для всех чувство единения с сущим. Неоплатоники это хорошо понимали. Они говорили — «эйдос».

Единую сущность всего, существующего отдельно, неоплатоники называли словом «эйдос», но я сейчас скажу: народ.

Когда я обнимаю Марию, я обнимаю весь мир, и плюшевых игрушек своих мальчиков, и картошку из подвала, которая спасла мать во время Второй мировой, и картины из Прадо. Мария согревает меня, как земля, как растения и солнце. Дети так добры ко мне, как тепло и свет. Все это вместе — растения, дети, игрушки, жена, свет — называется словом «народ», просто надо понимать народ не как «нацию», а как всех обитателей земли. Россия — это трансформатор энергии, помещенный между Востоком и Западом, Россия — вовсе не империя, но симбиоз энергетики и упорства, помогающий единству планетарной семьи; дай мне сил, Боже, проплыть между украинской Харибдой и российской Сциллой — к единой семье народов. Но что может вернуть осознание равенства лицемерному миру?

— А вам не кажется, Марк Кириллович, что самый страшный здесь человек — это совсем не Жмур с пистолетом и не госпожа Лилиана? Они агрессивные, признаю, но их можно и нужно понять. Самый неприятный здесь — это анархист Кристоф. Вот от них все беды в Европе! — говорила взволнованная Соня Куркулис.

— Вы, Соня, социалистов боитесь больше, чем капиталистов?

— Кто революции устраивает? Марк Кириллович, вы же знаток истории! Согласитесь, что все зло от идеи принудительного равенства!

— Не преувеличивайте мои знания, дорогая Соня.

— Вы сами говорили, что идея объединенной Бургундии — репетиция европейского единства! — торжествующе сказала Соня.

— Когда-то на лекциях говорил… Это так давно было. Мы и в Гражданской войне России разобраться не можем, а всего-то век прошел! Ну да, — говорил Марк Рихтер, постепенно увлекаясь, — выстроить анализ можно из любой точки. Извольте, можно начать от битвы при Пуатье…

— Гораздо интереснее! Так надоели эти названия… Макеевка, Ясиноватая, Горловка… Умоляю, расскажите о битве при Пуатье!

Глава 30. Лекция о революции, религии и прочей ерунде

— Соня, важна не сама битва, но следствия битвы при Пуатье. Герцогство Бургундское — данное в апанаж младшему сыну короля, — это следствие, и несомненно важное. Но что еще важнее — на короткое время возникла республика во Франции, первый Конвент. Король в плену, Франция живет без монархии, парижский прево Этьен Марсель организовал Генеральные штаты. Представьте — первый Конвент был в монастыре. Через два года король вернулся, все отменили, но первый Конвент состоялся, и Марсель — это Дантон четырнадцатого века!

— А я думала, вы мне о Столетней войне расскажете.

— Видите, как странно. Англичане сражаются с французами — и в итоге республиканский проект. Напомню вам о Франко-прусской войне тысяча восемьсот семьдесят первого года. А в итоге — Парижская коммуна.

— Ну вот. Опять революция, снова социализм, коммуна. А я, наивная, ждала рассказа о культуре. Про революцию можем спросить зубастого Кристофа — только поглядите на урода социалиста, какой же страшный! Я хочу говорить о христианской культуре!

— Христианской культуры без революции нет.

— Вы меня разыгрываете!

Соня засмеялась тихим, чарующим смехом. Лет сорок назад, думал Рихтер, я мог бы влюбиться в такую тонкую нежную девушку. Мы встретились бы на какой-нибудь московской кухне, в тесной квартире безработного интеллигента. Мы бы передавали друг другу томики Авторханова и Солженицына. И мы бы вместе ходили на собрания диссидентов. Так мы когда-то, сорок лет назад, ходили на диссидентские вечера с юной Елизаветой. Пили бы крепкий чай, ругали большевиков, говорили бы слово «демократия». Потом бы мы поженились, вместе бы эмигрировали в Израиль… Немногим хуже отъезда в Оксфорд. Так же нелепо. Такая у нас была бы жизнь, а сегодня — что же я могу ей сказать?

Старик цыган достал из мешка черствый хлеб и разломил его на три неравные части; себе оставил меньшую, две другие отдал дочерям. Оказалось, что женщина с ребенком — его дочь. Марк Рихтер следил за движениями цыгана.

— Милая Соня, в истории мысли, в истории социальной, невозможно вычленить одно явление; всякая мысль длится во времени, переживает несколько вариантов воплощения.

Соня Куркулис кивнула.

— Первый и главный вопрос, который ставит Мишле в многотомной «Истории французской революции», звучит так: в какой мере революция есть воплощение христианства. Этот же вопрос в России поставили Маяковский и Блок. Ответ, казалось бы, прост: революция (как французская тысяча семьсот восемьдесят девятого года, так и русская тысяча девятьсот семнадцатого года) упразднила религию и даже казнила священников. И разве Вандея не действовала от имени католической церкви, подняв Бретань против революции, разве белое движение не обращалось к народу от имени православия? Следовательно, революция и религия антагонистичны. Революционер в глазах контрреволюции — безбожник, враг церкви. И, если отвечать, следуя хронике гражданских войн, то христианство противостоит революции. Но это поспешный ответ.

Марк Рихтер рассказывал не торопясь; как это всегда бывало с ним во время лекций, ему быстро делалось безразлично, слушают его или нет. К тому же лекции — даже такие, вагонные — дают возможность отвлечься, забыть о том, что ты трус, предавший семью. Едущий неизвестно зачем неизвестно куда.

— Позвольте сделать рискованное заявление. Коль скоро я не на кафедре, а в поезде, и мы едем неизвестно куда, то могу позволить себе неакадемическое обобщение. Революция, которая не вступает в диалог с религией, не спорит и не переосмысливает Завет, — не вполне революция.

— Я вас не понимаю.

— Вспомните, милая Соня, что начало прошлого века в России — я говорю о революционных десятых годах — стало временем русского религиозного Ренессанса. Флоренский и Сергий Булгаков, Бердяев и Розанов — они ведь эхо Ленина и Бакунина. Вы задумывались над этим?

— Каков вывод?

— Сакральная природа