Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Вы пожалели попрошаек? — горько сказала Лилиана. — Проявили, так сказать, гуманность. Живете в комфорте, испытываете гуманные чувства. За вас сражаются другие, — услышав эти слова, комиссар Грищенко надул щеки, а командир Жмур одернул френч, — а вы имеете возможность гуманно рассуждать.

— Разве дело в жалости? — сказал Мельниченко. — Можно никого не жалеть. Долг надо исполнить.

Лилиана встала и произнесла короткую речь, обращаясь к европейцам в вагоне, взывая к пониманию цивилизованных людей:

— Не прячьте глаза, европейцы! — яростно сказала рыжеволосая валькирия. — Наша война с Россией началась с тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года! Мы, боги мести, носители европейской цивилизации, призваны уничтожить варварскую страну.

— Ужасно, правда? — тихо сказал Рихтер застенчивой Соне Куркулис. — Царю-то, Алексею-то Михайловичу, покойному самодержцу, что принял под крыло запорожцев, уж ему-то мстить за что?

— Мы должны их понять, — прошептала Соня Куркулис. — Обиженный исторически народ.

— Как это — «исторически обиженный народ»? — сказал Рихтер. — Вроде евреев? Да? А русские — это тогда египтяне?

— Давайте перестанем жевать жвачку из слова «мир», — сказала Лилиана, обращаясь непосредственно к оксфордским пассажирам. Кристофа она обожгла презрительным взглядом. — Довольно говорить о мире!

— Ну, конечно, мы это понимаем! — нежно пропела Соня Куркулис. — Я сама нисколько не воин, и я не умею, как это говорится… Я не могу обращаться с ружьем… Целиться… Это совсем не мое… Но я душой за свободу и цивилизацию, я стреляю вместе с вами! Вы — боги мщения!

— Вы обязаны Россию победить, — согласился Астольф Рамбуйе, — в данном пункте европейская цивилизация надеется на вас.

— Соня, — наклоняясь еще ближе к нежной девушке, еще тише сказал Марк Рихтер, — почему к украинцам надо относиться как к богам?

— Они восстали, — шепотом объяснила Соня Куркулис.

— Согласитесь, если вас поддерживает тридцать государств и все дают вам деньги и оружие, то употреблять термин «восстание» неуместно. Вот, допустим, цыгане… Им восстать трудновато. Ракет не дадут. Или гагаузы восстали против молдаван, но проиграли. Вы ведь из «Эмнести Интернешнл», да? Вас такое может заинтересовать.

— Да-да, однажды дойдет, разумеется, очередь и до гагаузов. Поверьте, Марк Кириллович, я глубоко сочувствую положению этих людей. Они ведь беженцы, не так ли? Однажды мы поднимем этот вопрос.

— Немедленно после вопроса о Хакасии и Якутии? — спросил Рихтер. Но говорил он, скорее, сам с собой, Соня его не поняла.

История описала круг, возвращается Речь Посполитая, украинцев сольют с Польшей; русское море высохло, и славянские ручьи текут в другую сторону. И кто же их права оспорит, и кто же подумает о цыганах, якутах и гагаузах? Уже и русских скоро забудут. Так захотела цивилизация: выбраковывает ненужных.

Кому нужен этот грязный ребенок? Никому.

Рихтер долго смотрел на женщину с младенцем, спящим на ее груди, вглядывался в горбоносое лицо; женщина почувствовала взгляд, проснулась, их глаза встретились.

Младенец был похож на младшего сына, когда тому было шесть месяцев от роду.

Рихтер улыбнулся матери малыша, но женщина не ответила на его улыбку.

Куда им бежать, думал Рихтер. Польша их ненавидит. На Украине их избивают. До Франции не дойти. Если в этих местах, под Оршей, к тому времени встанут украинские аванпосты, то цыгане как живой щит им пригодятся.

Поезд стоял, бессонная ночь при ярком свете выжгла былые заботы Рихтера. Теперь ему стоило труда вспомнить, что он переживал в Оксфорде; выгорело в памяти.

Он говорил сам с собой, давно усвоил: мысль надо проговорить, подбирая точные формулировки.

Христианская цивилизация сегодня настаивает на существовании свободы без равенства. Трудно поверить, что христианская доктрина, основанная на равенстве в любви к Богу, может мириться с неравенством в распределении свободы. Цивилизация согласилась, что неравенство образуется как результат свободного соревнования, в итоге получилась христианская цивилизация без христианства. Но, возможно, к этому надо относиться как к эпизоду в истории христианства?

Согласимся ради развития рынка, который обеспечивает технический прогресс, что свобода продуцирует неравенство, и взглянем на проблему с другой стороны.

Однажды я буквально физически ощутил взаимосвязь этических доктрин и эстетических принципов. Это было давно, помню комнату отеля, где меня посетила простая и оттого поразительная мысль. Проснулся и смотрел на репродукцию картины Мондриана: в дешевых отелях стены принято украшать репродукциями авангарда. Прежде украшали слащавыми неаполитанскими пейзажами, сейчас — брутальными картинками. Я смотрел на квадратики: всякое изображение несет информацию об обществе и мире. Любое, даже спонтанное произведение — это код культуры. Тогда я вдруг понял, какое именно общество строит манипулирующий первичными страстями авангард. Возникает регламентированное, квадратно-гнездовое казарменное общество, оно-то и изображено; авангардист зовет нас вперед, верно; но вовсе не обязательно, что он предлагает нечто доброе и гуманное. Квадратики разной величины и равномерно бездушны. Картина предлагала казарму и регламент неравенства. Это же самое предлагал и Малевич, подумал я. Крайне важное открытие — в дешевом отеле, перед дешевым завтраком. Вывод оказался столь прост, что я удивился: неужели элементарную связь не видят? Видят порыв к свободе — но никто не задается вопросом: какого рода свобода предложена? Это было первым шагом. Значит, думал я, если этический принцип воплощен в эстетике, то, манипулируя эстетическим, можно конструировать пригодную для управления этику. Потребовалось упростить мироустройство и вывести христианскую любовь — вон из цивилизации.

Значит, подумал я, в новом законе мироустройства (ибо что есть авангард, как не постулат новых правил, провозглашение новых законов) не будет любви. Ведь любовь может возникнуть только как выражение равенства.

Затем я сказал себе так: лишь беззаветная любовь к другому существу может стать основой социального договора. Это легко доказать логически: закон не может быть пристрастен и преследовать чью-либо выгоду, следовательно, общим принципом социального договора может стать только беззаветность. Любовь, понятая как принцип равенства, таким образом уравнивается со справедливостью, данная доктрина равенства лежит в основе законообразования Республики Платона. Соблюдение регламента равенства утомительно — как порой утомителен обет верности супругов; но этот регламент равенства есть условие взаимной свободы; ибо что и есть свобода как не возможность защитить другого.

Я сказал себе так: разница между свободным и несвободным состоит в том, что свободный имеет возможность защитить другого, а раб защитить никого не может. Рабу не разрешают защитить другого, он даже и себя защитить не может. И я не смог защитить свою семью. Я тоже раб. Как эти вот цыгане.

Затем следовало связать социальные законы с эстетическими принципами: любовь = равенство = свобода = справедливость = прекрасное. Я подозревал, что такая связь понятий существует, Платон подводил к этой мысли. Но умозрительно допускать возможность связи и ощутить единство физически, — разные вещи.