Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Боюсь, здесь уже пусто, — сказал Алистер Балтимор. И добавил с британской бессердечностью: — Мы не рассчитывали на ваш визит и уже все выпили.

— Извините, ничего не осталось, — развел руками Бруно Пировалли.

— А вот мы побачим, — комиссар Грищенко требовательно встряхнул бутылку, и то, что еще оставалось на донышке, отозвалось, встрепенулось. Грищенко немедленно переключился на другую бутылку, потом на третью, затем стремительно слил опивки в один стакан и оказалось, что стакан полон.

— Это три разных вина, — заикнулся было Бруно, но осекся, увидев презрительный холодный взгляд Алистера Балтимора. Англичанин не одобрял бесед с плебеями, он следил за действиями комиссара, никак их не комментируя, лишь скривил губы.

— И открыто неделю назад, — волновался Бруно.

Комиссар батальона «Харон» не расслышал, поднял бокал, присмотрелся к напитку, оценил цвет вина, внюхался в напиток, как и положено знатоку, затем отхлебнул, покатал уксус во рту.

— Давно не пил хорошего бургундского, — поделился с европейцами своими злоключениями комиссар Грищенко. — В Париж теперь выбираюсь редко. Война!

Европейцы выразили сдержанное сочувствие.

Григорий Грищенко, однако, был настроен оптимистически.

— Москалей разобьем, отпразднуем победу в Париже. С лучшим бургундским. Конечно, война изменила привычный ритм моей жизни. Вырываюсь на вернисажи нечасто. Вы авангардом, насколько понял, интересуетесь?

Последнее замечание адресовано галеристу. То был, в представлении Грищенко, диалог профессиональный, разговор двух европейских ценителей прекрасного. Алистер Балтимор кивком головы подтвердил предположение комиссара.

— Украинский авангард, уверен, занимает достойное место в вашей коллекции. Не удивлюсь, если первое место. Я прав?

— Сложно сказать, — равномерно бессердечный Балтимор не произносил лишнего. — Коллекция имеет несколько направлений.

Григорий Грищенко придирчиво осмотрел купе, отыскал еще три недопитые бутылки, слил содержимое в бокал.

— Украинский авангард, — комиссар смаковал напиток, слегка причмокивал, — отличается от русского авангарда безудержной свободой. Свобода — наша родовая, национальная черта. Знакомы с философией Ольгерды Харитоновой?

— Нет, — сухо сказал англичанин.

— Напрасно, — заметил Грищенко, — Ольгерда — специалист по рабскому менталитету россиян.

Комиссар выпил уксус, облизнул полные губы.

— Любопытно, — сказал англичанин.

— Мы, украинские интеллектуалы, принуждены были столетиями выносить соседство варваров. Скажу откровенно, Лилиана Близнюк, человек подлинно европейской культуры, физически не выносит соседства России. Дочь посла в Антигуа, она выращена в обстановке рафинированных ценностей западной культуры.

Поскольку Алистер Балтимор и сам прибегал к услугам офшора на Антигуа, он знал, о каких ценностях идет речь.

— Пожалуй, надо размять ноги, — сказал англичанин, — засиделись. Пройдусь по коридору. Спать мы сегодня вряд ли будем, вина у нас больше нет.

Алистер Балтимор вышел из купе, не удостоив Грищенко взглядом, но тот воспринял слова галериста как приглашение к совместной прогулке.

— Что ж, хоть и не парижский бульвар, но фонари горят всю ночь! — куратор из восточно-европейской страны ухватил лондонского галериста за локоть, интимно прижал и не отпускал. — К людям сходим, посмотрим, чем дышит народ!

Интеллектуалы направились по ярко освещенному коридору туда, где на полу спали цыгане.

Украинские боевики не позволили выключить свет в купе на ночь. Микола Мельниченко, кажется, вообще никогда не спал: прямой, несгибаемый, он сидел на откидном сиденье вагонного коридора — вечный страж. В эту и в последующие ночи — а время в пути растянулось, расписание давно забыли — свет горел. Батальонный командир Жмур объяснил, что обязан держать ситуацию под контролем: надо проверять, что происходит в вагоне. Прошло несколько ночей, бессонных ночей.

Поезд то шел, то стоял — и стоял поезд подолгу, несколько часов кряду, а возле Орши стояли целую неделю; и все это время Жмур следил за порядком, покрикивал на чумазых постояльцев литерного вагона. Микола Мельниченко же, напротив, успокаивал цыган, время от времени окликал их по именам (узнал имена и запомнил), объяснял, что едут они на волю. Ему мало кто верил.

— Время военное, — объяснил командир батальона европейцам, — требуется дисциплина. А эти дикари простых вещей не понимают.

Командир выглядывал из купе в коридор, следил за нарушениями.

— Сиди ровно! Ноги убрал из прохода!

— Не кричи, и так люди напуганы, — сказал командиру Мельниченко. И цыгана успокоил: — Сиди как сидишь, никому не мешаешь.

Старик цыган не понимал того, что ему говорил командир батальона «Харон», впрочем, довольно было повелительной интонации украинского бойца. Старик съежился, поджал ноги.

— Убрала рундук! Не поняла? Не вразумляешь?

Смуглые, невысокого роста люди вздрагивали, когда на них кричали.

И женщина тащила свои пожитки вдоль вагонного коридора, хотя приткнуть вещи ей было некуда. Требовалось показать покорность: отползти дальше по коридору и там устроиться снова. Цыгане разложили пожитки на полу, легли вповалку, детей держали на груди.

Их гортанный говор не был понятен никому, но когда грязные люди плакали, — а некоторые женщины плакали тяжело, навзрыд — их было жалко. Нежная Соня Куркулис переживала, порывалась поговорить с бойцами украинского Сопротивления, но не решалась; в результате метаний и колебаний отдала пачку овсяного печенья женщине с грудным ребенком. Женщина выхватила пачку печенья и прижала к груди рядом с ребенком, прикрыла одеялом.

— Напрасно это сделали, — сообщил Соне Куркулис полноликий комиссар Григорий Грищенко. — Эти попрошайки всегда стараются нас разжалобить.

— Чем вам не угодили цыгане? — спросил Марк Рихтер.

— Это ромы, — рыжеволосая Лилиана привыкла точно именовать проблему, называть вещи своими именами. — Все они дикари, а эти еще и воры.

— Не стоит так говорить, Лилиана, — хмуро сказал Микола Мельниченко, — мы все устали, но обижать нищих не стоит. Для кого-то и мы — дикари.

Кто такие цыгане, никто в вагоне толком не знал, даже просвещенная публика из Оксфорда не сумела договориться. Суждения высказывались разные. Православные? Какая-то у них смешанная вера. Индусы? Бруно Пировалли, специалист по тоталитарным режимам, и Астольф Рамбуйе, брюссельский чиновник, занимающийся правами человека, высказались неопределенно: в годы нацизма погибло, кажется, полтора миллиона. Или два. Что-то в этом роде. Государственности нет, анархия и воровство. Вот и все, что могли сказать эти информированные мужи. Кто-то там из цыганских баронов встречался с министрами иностранных дел Европы — будто бы им права обещали. Но даже в Брюсселе на это давно махнули рукой. Черт ногу сломит с этими референдумами, правами, претензиями. Вот, скажем, в Молдавии будто бы гагаузы хотели отделиться, а Молдавия не разрешила. А может быть, и не было никаких референдумов: гагаузов по пальцам пересчитать можно, какие уж тут референдумы. На планете гагаузов осталось несколько тысяч, едва ли намного больше, чем амурских тигров или белых медведей. Но ведь об амурских тиграх