Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Да.

— Война — это дело государства. А мы — против государства!

— Кто — мы?

— Я представляю трудящихся Германии, — сказал Кристоф. — Никакая газета меня не посылала. Я еду для того, чтобы связать трудящихся Европы с трудящимися России и Украины.

— Зеленые? — с презрением спросил Рихтер.

— К черту продажных зеленых.

Марк Рихтер задал новый вопрос:

— Если все здесь — шпионы, то почему нет главного действующего лица, американского агента?

— Полагаю, на встречу с американцем и едем, — сказал Кристоф. — А как же?

И добавил:

— Не поручусь, что вы доживете до радостной минуты. Вас подведут к нужному чиновнику, огласите предложение, и будет на кого списать растрату. В дальнейшем не понадобитесь.

— Как считаете, если наши попутчики — шпионы, они знакомы друг с другом? Балтимор понимает про Рамбуйе?

— Здесь только один простофиля. Вы.

— Еще польская монашка.

— Монашка! — Кристоф захохотал. — Монашка! Никогда не видел монахини без молитвенника и четок.

— Вернемся в купе, — сказал Рихтер. — Не знаю, какую цель вы преследовали, рассказывая мне это. Но спасибо.

Они прошли по вагонному коридору, лавируя между спящими на полу цыганами, вошли в свое купе.

— С вашим отцом, — говорил Алистер Балтимор украинской валькирии Близнюк, — мы вместе провели упоительные часы, атрибутируя Малевича.

— Отец обожает супрематизм.

— Он знаток. Распознает подделки мгновенно!

— Мы, отец и я (тоже увлечена авангардом), в курсе того, что сейчас на рынок выброшено большое количество подделок.

— Безусловно.

— Скажите, — обратился Марк Рихтер к лондонскому галеристу, — неужели среди русских имеются подлинные ценители авангарда? Разве азиатам, разве сибирякам или бурятам, например, — нужны магические загогулины?

— Поверьте, коллекционеров хватает.

— А я думал, — сказал Рихтер, — у бурятов свои идолы. Зачем квадратики?

— Иронизируете, — сказал с укором Алистер Балтимор. — Неуместно. Вот прелестная Жанна, родом из Сибири, легко опровергнет неделикатные инсинуации.

— Авангард! — сказала Жанна Рамбуйе. — Моя страсть!

Потом он спросил у Бруно Пировалли, дремавшего у окна, но встрепенувшегося, когда дверь в купе лязгнула.

— Для тебя, Бруно, это просто очередное приключение… Нам страшно, а ты привык. Холодновато, конечно. Снег, пальмы не растут. Тебе, который бывал в Венесуэле, в Парагвае, среди партизан Мексики… Что тебе эти волнения славян?

— Я человек мирный, — ответил профессор Пировалли. — Встречался с теми, кто изучает тоталитарные режимы, до контактов с боевиками не доходило. Я противник насилия.

— Мы, в отличие от русских, не носители рабской культуры! — назидательно сказал комиссар Грищенко, обращаясь сразу ко всем (кроме цыган, разумеется). — В отличие от российских мародеров, мы — люди, ценящие духовный дискурс.

— Разве кто-то сомневается в этом?! — ахнула Соня Куркулис. Лишь от возможного подозрения в предательстве украинского интеллекта ее прозрачные пальцы дрожали.

— Вы, украинцы, несомненно, отличаетесь от русских «имперцев» еще и тем, — сказал Марк Рихтер, — что тяготеете к католицизму.

— Несомненно, — важно сказал Грищенко, — православие нам глубоко антипатично.

— И это неудивительно, — сказал Марк Рихтер, поворачиваясь к сестре Малгожате, — ведь вопрос о Боге-отце и Боге-сыне так окончательно и не разрешен, не правда ли? Вы обсудили с комиссаром «Харона» изменения, внесенные в догмат Второго Вселенского собора?

Сестра Малгожата благосклонно кивнула и перекрестилась.

— Вам, уважаемый комиссар, — сказал Рихтер, — несомненно ближе учение филиокве, изложенное на Флорентийском соборе? Или, сестра Малгожата, вы начинаете отсчет с Лионской унии? Я человек неосведомленный, поправьте меня.

— Истинный Христос, — сказала польская монахиня, — живет во всех нас, и он не допустит разногласий.

— Несомненно, — сказал Рихтер и добавил, импровизируя, упиваясь невежеством окружающих, — не об этом ли говорил на Никейском соборе Тертуллиан, споря с Августином?

— Благословенны дела его, — сказала монахиня торжественно.

Комиссар Грищенко перекрестился вслед за сестрой Малгожатой.

— Аминь, — сказал Марк Рихтер.

Рихтер отвернулся к мутному заиндевевшему стеклу.

Это и есть война, когда врут со всех сторон. Вытащу брата и сразу же бежать. Пешком, на попутках уеду. Как это и свойственно людям несмелым, Рихтер строил планы, в осуществление которых и сам не верил. Надо вернуться к Марии и к сыновьям. И брата забрать с собой. Хорошо бы вывезти отсюда и Россию, подумал он.

Он глядел в белое стекло и думал так. Россию и русское слово вывезти прочь нельзя. Это придется прожить. Придется приехать в это место, которое историк Мишле называл Бастилией, зажатой между Европой и Азией, придется приехать — и здесь умереть. В Бастилии, говорят, в камеры подсаживали шпионов. Везде так было. В Лефортово тоже. Отец рассказывал.

Не впервой, думал он. Кто ты такой, чтобы тебе досталась иная судьба? Трудящиеся, говорите. Над чем собрались трудиться? Над судьбой себе подобных? Королевич Владислав, а до него Лжедмитрий: им оброк будете собирать, иначе никак. Ну, пусть придут. И Грозного выдержали, и Путина переживем. Тем более, Речь Посполитую.

Зачем он оставил сыновей, Марк Рихтер уже не мог понять. Любовница, ее медовые крымские глаза, отельные страсти и акварелист Клапан — метель давно вымела всю дрянь прочь.

Он видел лишь белую дорогу России, суровую и ровную, как лицо его жены, тихую, как руки детей, безмолвную, как любовь.

Она приедет ко мне, вдруг понял Марк Рихтер. Если я все верно понимаю. А я теперь понимаю все верно. От этой мысли ему стало холодно — так, как было холодно за окном.

— Скажите, — спросил Марк Рихтер француза Рамбуйе, — ваш род ведь берет начало еще в Бургундском герцогстве? В хрониках Фруассара попадалась фамилия.

— А как же, — благосклонно отозвался Астольф Рамбуйе, — поместье сохранилось. Мы туда на охоту ездим.

— Вот оно что.

Белое-белое окно. Осталось немного, и они уже приедут.

Когда они засыпали, то всегда договаривались, кто кого будет обнимать. Ты сегодня меня обнимаешь, Мария, или я тебя? И она говорила: сегодня — ты. Обними меня сегодня ты, Мария, шептал Марк Рихтер. Прости и обними меня. Я справлюсь. Меня не убьют. Только ты обними меня крепче. Мы совсем одни, и я тебя предал.

Глава 29. Цыганская доля

Человек в лимонных рейтузах распахнул дверь в купе лондонского галериста и итальянского профессора — Грищенко заглянул к европейцам в поисках интеллектуальной беседы.

— Вы позволите? Устал от людей.

Поскольку ответа не последовало, Грищенко вошел, озарил рейтузами тесное пространство, благосклонно заметил, что общения европейского в снежной пустыне недостает. Когда увидел бутылки с вином, проявил осведомленность. Приятная улыбка раздвинула щеки, оживила полное лицо:

— Неужели бургундское?

Ладонь с короткими полными пальцами ухватила покатые женские плечи бургундской бутылки. Бруно Пировалли, впечатлительный романтик, всегда сравнивал прямые, с развернутыми плечами бутылки бордо с древними каменными куросами — с мужскими фигурами крито-микенского