Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

— Какой человек был! Убили! Убили! — кричала цыганка.

— Ну-у. Конечно, — сказал Варфоламеев. — Я и виноват. — И повторил Василию: — Уходите.

Два человека, Прокрустов и Василий, пошли вниз, прочь с косогора, по направлению к ангару, по которому скоро начнут стрелять.

Они шли быстро, опасаясь, что их догонят. Они торопились, перешли на бег, и вдруг Василий остановился, схватил себя за горло, точно его душило что-то, и завыл:

— Андрей Андреич!

Глава 54. Братья

— Люблю Оксфорд и особенно люблю Камберленд-колледж. Если кто-то однажды видел, он уже не забудет эту спокойную, достойную красоту готических стен. Люблю ученых воронов в мантиях, идущих в Бодлианскую библиотеку. Мне дороги наши феллоус. Наверняка они считают меня предателем. А мне не хватает их тепла, их голосов. Fellows! Теперь понял значение слова. Они все живут во мне, и я с ними разговариваю. Ведь говорить можно и молча. Так всегда говорил со мной Стивен Блекфилд, голубоглазый шотландец. Знаешь, он шотландец, но долго жил в Англии. Много говорят о вражде шотландцев с англичанами, я этого не наблюдал. В шотландце Стивене собралось лучшее, что я ценю в Англии. Сдержанный и благородный, он своим молчанием мне объяснил, что такое честь. Теперь я знаю: честь рождается из самообладания. А ведь пример чести у меня был всегда рядом, совсем близко. Моя жена Мария — воплощенная честь. Когда Мария молчит, ее молчание громче любых слов.

Вот и ты молчишь, мой брат. Но я слышу, как ты говоришь со мной. И я должен говорить с тобой. Слишком много времени я упустил, теперь должен все рассказать. Начал рассказ с Камберленд-колледжа, который больше не увижу. Не увижу Теодора Диркса, не услышу, как он смеется над забавным поворотом мысли еврейского пророка. Камберленд-колледж — это мой второй дом, а fellows — моя вторая семья. Или третья? Иногда я над ними смеялся, над fellows, учеными воронами. Бывает, что смеешься над самым дорогим. А теперь, когда уже скоро конец, мне стыдно за свой смех. Предал вторую семью. И ведь первую семью я тоже предал.

— Предал, — как эхо отозвался его старший брат.

— И первую родину, и первую семью, и вторую семью, и третью. Вся жизнь — цепь предательств.

— Да, — сказал старший брат.

— И тебя предал тоже. Дурное нельзя изменить. Это была гордыня и подлость. Мне надо было найти слова, а я их даже не искал. Если бы я не уехал, семья бы не пропала, и страна была бы жива. Вместе мы бы всего этого не допустили.

И когда Марк Рихтер говорил эти слова, он верил, что именно так и было бы.

— Вдвоем мы справились бы. Мы несли завет отца. А когда я уехал, когда я предал всех, то слово нашего отца перестало быть силой.

— Значит, ты это понимаешь?

— Теперь понял.

— Но ты это сделал. Ты уехал.

— Ты прав. Тут не скажешь «прости». И жизнь прошла.

Роман Кириллович Рихтер смотрел на брата, пытаясь разглядеть в чертах брата фамильные, родовые черты. Марк уехал из России, предал его, предал память их отца. Теперь брат вернулся, но уже слишком поздно.

Братья сидели по разные стороны детского столика в разоренном детском саду. Игрушек в помещении давно не было. Но стены были покрашены в розовые и сиреневые тона, а на окна наклеены вырезки из детских журналов: бумажные феи и волшебники.

— Как странно: детский сад без игрушек.

— Игрушки ушли от злых людей. Помнишь, в детстве мы читали про это сказки.

— Игрушки ушли, а мы остались.

— Скоро и нас здесь не будет.

Безумный Роман Кириллович огляделся и спросил у брата:

— Как думаешь, кто первый сюда доберется — украинцы или русские?

— Какая разница?

— А как думаешь, нас убьют и те, и другие?

— Безразлично, кто придет, — сказал Марк Рихтер. — Мы мешаем. Они сделают из детского сада опорный пункт. А нас убьют.

— Без причины?

— Без причины. Разве они воюют по какой-то причине? Просто так воюют. Просто так убьют.

Окраины разрушенного города пришли в движение. Украинская армия обрушила танки на часть, которой командовал полковник Оврагов; затем, вслед за танками, пошла в атаку бригада морской пехоты, бригада прорыва. И части Оврагова, уголовники и ополченцы, встретили удар. Помещение детского сада гудело, стекла с феями дребезжали.

Марк Рихтер сказал:

— Вот и закончилась наша семья. Раньше я думал — просто разлука. Но теперь вижу: это был конец семье, которую наш дед и наш отец строили, долго возводили в России. Дед приехал из Аргентины, привез отца. Отец рос, читал, мечтал, думал. Дед и отец могли много раз погибнуть, но не сдавались, они строили. Они ведь строили коммунизм, правда? Это же не самая плохая мечта. Отец прошел войну, прошел арест, он все выдержал, не потерял веру в народ и страну, он женился, вырастил двух сыновей. А потом мы потеряли веру. В Россию. Друг в друга. И вот я бросил Россию, но не прижился нигде. Оставил детей. Твоя дочь в Израиле. А мы с тобой умрем на окраине города, чужого нам обоим. Все разорвано. Целого больше нет. Во имя чего? Зачем погубили семью?

И Марк Рихтер стал рассказывать брату. Он говорил не торопясь, обстоятельно. Так говорил, словно за окнами не шло никакого сражения. Люди умирали за принадлежность Крыма России или Украине, умирали за нелепый подарок Хрущева, который даже и подарком-то не был, потому что генеральный секретарь Компартии СССР не имел права дарить земли одной республики другой без согласия Президиума Верховного Совета, а Президиум Верховного Совета не собрал нужного кворума голосов. Вот за эту фальшивую глупую историю умирали сотни тысяч людей, которые никогда не были в Крыму. Но сегодня им сказали, что они умирают за свободу и демократию, оружейные заводы выпускали миллионы снарядов, и людей разрывало на части.

— Ты не знаешь, зачем эта война? — спросил Роман Кириллович.

Роман Кириллович слушал брата, плохо понимал, что тот говорит, о чем тот говорит.

А Марк Рихтер рассказывал брату про Оксфорд, про свою семью. Про свое предательство Марии, про любовницу с толстыми грудями, про акварелиста Клапана, про детей, которых он оставил.

— Но как ты мог это сделать? — спрашивал Роман Кириллович.

— У меня нет ответа. Это так же глупо и дурно, как все, что я делал. В этой жизни я делал только дурное. Но теперь жизнь кончается.