Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

неприятно, что на общем собрании ученых воронов, fellowship, этого несчастного больного старика единогласно прокляли и осудили. Никто не старался вспомнить ничего хорошего о нем, а Пол Кинг был членом нашей семьи. Он пил с нами лафит за high table и пил с нами чай с маффином в common room. Мы все вместе смеялись проделкам БоДжо — Бориса Джонсона, — мы вместе рассуждали о диалоге Платона «Пир», помню, как в большой компании мы рассуждали о скульптурах Фидия. Это пустяк, да. Но мы ведь были собеседниками, членами одной семьи. А еще этот горе-профессор был болен, у него была операция, и он много недель лежал, одинокий больной человек. Никто даже не сделал попытки понять, что эта мерзкая детская порнография была его единственным вечерним развлечением. Вот он приходит один в пустой дом… Да, он мог бы читать всю ночь Платона, знаю! Плохо! Отвратительно! Грязно! Но он был членом нашей семьи. Что же теперь делать? И тогда я встал, сам не знаю, почему это сделал, и сказал, что должен перед всеми покаяться: я тоже часто заглядываю на сайты с детской порнографией, смотрю эротические фильмы и занимаюсь мастурбацией. Это было неправдой, все поняли, что я так говорю нарочно, и все засмеялись. Но я лишь хотел привести им пример, напомнить фразу Иисуса, сказанную в отношении блудницы: кто без греха, пусть бросит камень.

И Роман Кириллович кивнул и сказал:

— Я не смогу в тебя кинуть камень. Хотя твоя вина перед Марией больше, чем просмотр эротических фильмов. И ты знаешь, что солгал.

Марк Рихтер сказал брату:

— Опять солгал. Так и не сумел справиться с ложью. Разве есть хоть один безгрешный народ, безгрешная нация, безгрешная страна? Разве существует народ ангелов? Как можно — и, тем более, как допустимо человеку, называющему себя интеллектуалом, произнести нечто, осуждающее один народ, превозносящее другой? Не только русские не лучше украинцев, но и украинцы ничем не лучше русских. Впустить в сознание отрицание нации и ее культуры — это унизительно для разума.

Как нам суметь отрицать войну — но не отрицать людей, втянутых в войну? Неужели для этого требуются особые интеллектуальные усилия? Как нам научиться отрицать болезнь, но не отрицать больного? Как научиться отрицать грех, но не считать при этом самого себя стоящим высоко над грехом? Как научится каяться скромно — не картинно, не кокетливо, не унижая своим покаянием других? Я не сумел. Разве покаяние, которое унижает других, плохо и недостаточно кающихся, разве такое покаяние не отвратительнее даже, чем грех?

— Но ты покаялся перед Марией?

— Мария не примет моего покаяния. Для нее жизнь — это ровная и бесконечная работа.

Роман Кириллович спросил:

— Интересно, кто нас убьет: русские или украинцы?

— Не все ли равно?

— Все равно.

— Важно, что теперь мы вместе.

— Спасибо, брат.

— А остальное неважно. Помнишь? Бок о бок мы умрем с тобой и к небу полетим душа с душой.

— Помню, ты мне вслух читал «Генриха Шестого».

— Ты один не можешь умереть. Ты не можешь умереть один.

— Никто не умирает один. Это именно Толстой имел в виду, когда говорил, что смерти нет. Все живут и умирают вместе. Никто никогда не умирает поодиночке. Человечество может исчезнуть все, целиком. Но пока жив хоть один человек, в нем живут все остальные.

Дверь слетела с петель. Вошли солдаты.

В тот момент, когда Марк Рихтер еще только вставал со стула, чтобы закрыть собой брата, Роман Кириллович уже шагнул вперед.

Седые патлы растрепались, исступленные глаза сосредоточились на вошедшем вооруженном человеке. Солдат поднял ружье, Роман Кириллович встал на его пути и сказал:

— Пошел прочь. Не смей трогать моего брата.

Глава 55. Последняя

— Знаете, что мне пришло на ум, Блекфилд? — рассуждал Теодор Диркс за вечерней чашкой чая в пабе «Индюк и морковка».

Название «Смердяков с топором» продержалось на Коули-роуд недолго, вывеску уже вернули старую, бойкого российского ресторатора выгнали взашей, Клару Куркулис, торговавшую акварелями сестры, здесь больше не видели. Исчезли, растаяли в оксфордском сыром воздухе глупые эти фантомы, словно и не было их никогда. Остались готические строения великого Оксфорда, платаны, Бодлианская библиотека. Все те же самые портье в черных котелках, те же маленькие пабы с дубовыми стульями, жидким пивом, камберлендскими сосисками. Великий университетский город живет своей неторопливой жизнью и никуда не спешит. Ученые вороны по-прежнему ходят по подстриженной траве внутренних садов в колледже, собираются в обеденной зале и обмениваются приветствиями: «Good to see you! — Another wonderful day!»

Как и прежде, пробегает по своим делам профессор Бруно Пировалли, милейший и общительный человек, друг своих друзей и добрый преподаватель. Как и прежде, чинно прохаживается по своему королевству мастер колледжа адмирал Джошуа Черч и покровительственно оглядывает работу ворчливого садовника Томаса. Как и прежде, аккуратный профессор Медный обсуждает с бурсаром Лайтхаусом подробности внутреннего распорядка: хозяйство немалое, надо за всем приглядеть — студенты, обеды, расходы. Ждут вечернего high table и, судя по тому, что капеллан Бобслей тихо улыбается, повара сегодня удивят ученых воронов чем-то особенным.

Великий университет живет установленным веками порядком, а мелкие происшествия — война на Востоке Европы или циклон в Атлантике — это проносится мимо. Бруно Пировалли уже забыл занесенный снегом поезд, цыганский табор, коченеющий от холода в белорусских степях, вооруженных людей из батальона «Харон». Все осталось далеко, в мутном тумане восточного холода.

Бури истории — они так или иначе будут осознаны и описаны учеными, но не вдруг, без спешки. Знания копятся постепенно, каждый день прибавляет кроху к уже усвоенному, а иногда меняет прежние представления. Надо набраться терпения, уметь ждать и медленно вчитываться в книгу. Именно так и делают старые друзья — профессор Стивен Блекфилд и профессор Теодор Диркс.

Они не торопятся с выводами, беседа их в «Индюке и морковке» протекала степенно.

Теодор Диркс беседовал со Стивеном Блекфилдом о роли личности в истории, друзья разбирали и Карлейля, и Гердера, и Конта, моральный подход Плутарха, но рассуждали неторопливо, поскольку спешить было решительно некуда.

— Могу ли я с вами поделиться крамольной мыслью?

— Разумеется, Тео, — отвечал Стивен Блекфилд. В последние недели он стал еще худее, изможденное лицо сделалось еще более костлявым, однако он по-прежнему при встрече показывал коллегам большой палец: мол, все идет отлично!

— Тогда слушайте. Рассуждение некорректное, поскольку зависит от ясности толкуемых субстанций — «личность» и «история», — а у меня ясности нет. Личность, в моем понимании, обязательно моральна. Но личность, меняющая историю, часто аморальна. Именно моральный