Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор

Варфоламеев даже остановился, чтобы ответить. Никогда прежде он не разговаривал с шофером, а так долго вообще никогда ни с кем не говорил.

— Ну-у-у. Оно конечно. Вожжа под хвост попала. Допускаю. Такое со всеми бывает. Только если ты генерал или президент и за людей отвечаешь, то обязан себе под хвост заглядывать: попала туда вожжа или нет? А так все верно. Вожжа. Но вот ты представь: заглянул он себе под хвост, вожжу он там увидел — а вытащить ее не может. Ну-у-у, что все к Путину привязались? Он что — пророк Моисей? Иисус Навин? Это другой такой еврей был, очень умный. А что Путин? Не он — так другой, не другой — так третий, не третий — так пятый, шестой, седьмой. Обычный он. Таких бабы еще нарожают. Ты значение королей не преувеличивай. Пойми, Вася, что Иван Грозный, Петр, Сталин и Путин — они такие же, как ты да я. Почему вылезли вперед? Просто через них сказалась общая потребность организма. Коллективной воле все равно, через кого себя проявить. Ей надо наружу вылезти. Чирий у тебя на заднице вылезает — значит, что-то в организме его заставляет. Ты и сам не знаешь, что у тебя в животе творится. А на заднице чирий вылез. Именно в этом месте, не в другом. Почему чирий вылез? Почему Путину вожжа под хвост попала? Ты воевать не хотел, я воевать не хотел, даже они воевать не хотели. Просто скакали на площади. — Варфоламеев показал на людей, которые ждали их на небольшом пригорке. — Просто пора такая пришла. Земля движется, Вася, происходит землетрясение, извергается вулкан, и это не от тебя зависит. И не от Путина. Он толчок землетрясения почувствовал, но не он ядро земли устроил. Пятьдесят лет мир воровал, украли очень много, скопились газы в ядре общества. Взрыв.

— Скажи, Андреич, организм — он общий? Ну, для планеты, так сказать? В целом?

— Ну да.

— Объясни, почему в общем организме идут процессы, а отвечать за них должен русский Василий?

— Ну-у. Это ты много знать хочешь, Вася. Очень даже. А потом, не ты ведь один отвечаешь. Вот и Микола украинский ответит. И я, грешный, отвечу. Всем ответить придется.

— А за что мне отвечать? Я долгов не имею.

— Это только кажется, что ты долгов не имеешь. Дышишь — значит, уже в долг берешь.

Они подошли к украинским военным.

— Но ведь можно было лучше все устроить? — Василий спросил.

— Наверняка, — сказал Варфоламеев.

Бойцы батальона «Харон» — их было легко опознать по примечательным нашивкам: лодка с гребцом, наподобие венецианского гондольера, только у гребца голова в виде черепа — выстроились на низком пригорке. Впереди — командир батальона Луций Жмур, строгий мужчина, стянутый вдоль и поперек ремнями портупей; подле него двое пленных, приготовленных к обмену.

Склонив голову, пристыженный тем, что за него другим приходится рисковать жизнью, стоял депутат Прокрустов. Он выехал, как и обещал, на Донбасс, его автомобиль сбился с пути, попал в засаду. Все произошло стремительно и предельно глупо. Прокрустова почти не били, а узнав, что он — депутат парламента, отнеслись к Прокрустову с презрением и вопросов ему вообще не задавали. Депутаты российской Думы, как заметил идеолог брюссельской дипломатии Астольф Рамбуйе, — это просто говорящие куклы, марионетки. Они ничего не знают и никаких секретов выдать не могут. Они годятся только на то, чтобы их обменять. Можно и пристрелить дурака, конечно, но зачем?

Прокрустов молчал, сжимал зубы в бессильном гневе, его скулы каменели. Разительный контраст с другим пленным, который суетился и едва ли не пританцовывал.

Другим пленным был литературовед Олег Кекоев, который оказался здесь по вопиющей случайности. Анабасис Олега Кекоева нелеп, как многие эмигрантские судьбы. От убежища к убежищу, от бивака к биваку и — как итог — в подвал контрразведки. Из тоталитарной России, объявившей войну суверенному украинскому государству и осужденной демократией всего мира, Кекоев выехал в Ташкент. Больше податься было некуда, так как европейских виз не имелось, пришлось ехать в Среднюю Азию. То был путь многих беженцев во время Второй мировой: из осадной Москвы интеллигенты ехали в Ташкент, «город хлебный». Но то были времена советской власти и «братских» республик, а сегодняшний Ташкент русских не особенно любил и комментариями к поэзии Мандельштама не интересовался. Из Ташкента литературоведа Кекоева понесло в Тбилиси, там он предложил серию лекций о Зинаиде Гиппиус; люди в Тифлисском университете терпеливо выслушали объяснения Кекоева: кто такая Зинаида Гиппиус и почему грузинским студентам про нее надо знать. Кекоеву отказали, причем на разумных основаниях: если Кекоев так ненавидит Россию, как декларирует, для чего читать лекции о проклятой русской культуре? «Так ведь Зинаида Гиппиус тоже прокляла Россию! — восклицал Кекоев. — Прокляла еще сто лет назад! А я сейчас добавлю проклятий!» Однако этот аргумент не убедил грузинскую профессуру. Кекоев впал в отчаяние. Впрочем, в изобильных шашлычных Тифлиса, на пирах, куда щедрые профессора звали Кекоева, он встретил русских эмигрантов, которые рассказали, что самое вольготное житье — в сегодняшнем Киеве. Туда и надо ехать.

— Так ведь война! Как же?

Впечатлительному Кекоеву объяснили: в Киеве особый драйв — вокруг смерть, а ты пируешь, это «пир во время чумы», выражаясь словами одного империалиста. Рестораны полны, лихорадочное веселье! В десять вечера комендантский час, поэтому выпивать начинают с четырех, чтобы к десяти вечера успеть напиться. Туда, туда! Там опасно и прекрасно! Падкий до подвигов, Кекоев ринулся в Киев, и Киев не обманул ожиданий. Однако в один из дымных коктейльных вечеров, когда сигары дымятся, проклятья в адрес агрессора множатся и кровь бурлит, Кекоев был опознан как агент Москвы и разоблачен бдительным Григорием Грищенко. К сожалению, к показаниям Грищенко добавилось и свидетельство Клары Куркулис: «Нездоровый интерес к русской литературе объясняется генетическим имперством Кекоева». То было недоразумение, абсурд! Однако Кекоеву заломили руки, передали его в управление безопасности, в дальнейшем он был допрошен, бит. За очевидной никчемностью Кекоева вместе с депутатом Проскуриным определили в обменный фонд. Теперь он стоял подле депутата, путинского сторожевого пса, душа Кекоева возмущалась несправедливостью, а колени дрожали. Он полагал, что его расстреляют — по ошибке, но от того не менее смертельно.

— Что, чечен, страшно? — спрашивал Луций Жмур. Он видел в Кекоеве (человеке очевидно восточной, азиатской наружности) представителя Чечни. Много чеченцев воевало на стороне России, чеченцев ненавидели.

Кекоев, которого передавали из ведомства в