Все началось с развода (СИ) - Томченко Анна
Прохладный ветер ночи кусал за плечи.
Я вытирала глаза раз за разом.
Не понимала, что мне делать.
А телефон, почти как живой, вибрировал все сильнее и сильнее.
На экране был его номер.
— Алёна, Алёна, — встревоженно произнёс в трубку Макс, — там у вас все в порядке, Даня всех знакомых поднял.
Я облизала губы обветренные.
— Я в центре. На площади гостиного двора, приедь, пожалуйста.
Та самая граница пошла трещинами.
Вот что могло её разбить, вот что могло её сдвинуть. Вот что надо перешагнуть для того, чтобы не было пути назад.
Я же не хотела никакого пути назад.
Я же для него умерла, когда он сказал, что там у него любимая женщина, а со мной…
Просто так жил последние годы.
Но наверное, я для него умерла ещё, ещё раньше.
И так саднило в груди, так давило, что фонари прекращали кружить перед глазами.
Я на негнущихся ногах опустилась на бортик фонтана.
Подтянула колени к груди.
— Ален, Алёна, — хрипло произнёс со стороны сквера мужской голос. — Ален!
Я подняла заплаканное лицо.
Макс бежал с парковки.
Запыхавшийся.
Аленочка, милая Аленочка, бей стену, сноси границу.
Пути обратно не будет.
Всего один шаг.
Аленочка, пожалуйста, бей стену.
— Тебе что-то надо от меня, — сказала я когда Макс добежал, остановился, перехватил меня за плечи, заставил посмотреть в глаза. — Так бери не что-то одно, а забирай все, с моей болью, с моими слезами, с моим внуком. Забирай с тем, что я в разводе с мужчиной, которого любила четверть века. Если ты так настроен —забирай все сейчас. Забирай, Максим! Забирай!
И горячие пальцы проходились по лицу, вытирая слезы.
И пахло от Макса табаком, морской солью.
Я сидела на бортике фонтана, вжималась ему в живот лицом, сведёнными пальцами до судороги стискивала рубашку.
А Максим стоял, гладил ладонью по волосам и качал головой.
— Если хочешь, забирай все, целиком, до дна. Забирай! — голос — клекот вороний.
Слезы — пена морская. — Забирай Максим!
Та граница, которая мешала мне, рушилась.
Сбитые в кровь руки, обломанные ногти.
— Забирай... — полушепот, последний вздох.
Пути назад уже нет.
Все кончено.
Все, что началось с развода, кончено.
60.
Альберт:
— Она ребёнка пыталась задушить, малютку отправляют в специальное учреждение для новорождённых.
В голове трещало и звенело.
Я ни хрена не понимал, что мне говорил Гордей.
Я вообще не помнил, как я оказался в больнице, где моя тачка, документы, права, телефон и прочее.
На затылке была штопаная рана, во рту дебильный дурацкий привкус кислятины.
Гордей ходил вдоль палаты и пытался привести меня в чувство.
— Где я нахожусь? — Спросил я, через силу подбирая слова, такое чувство, как будто бы мне даже сложно было вспоминать нужные звуки.
Дерьмовое состояние, паскудное и в желудке такая говнина творилась, что хотелось проблеваться.
— Это пригород. Посёлок Красная горка. Местная государственная больница.
Я обвёл глазами палату со вздувшимся линолеумом у плинтусов, перевёл взгляд на стену, где поверху отколупывалась белая краска, плафоны эти здоровые, матовые, белые.
— Как ты узнал про беременность, про роды, про все это? — Спросил я сдавленно и от двери хмыкнул Данила, не надо передо мной тут хмыкать.
И фыркать тоже не надо.
Гордей остановился как вкопанный, тяжело задышал, словно желая броситься на меня.
— Элла приехала к матери, начала рожать при матери, потом написала её номер в списке контактов, и звонили уже врачи матери. До тебя, как понимаешь, никто дозвониться не мог.
— Где моя тачка, где документы?
— НУ, где-то, видимо, в реке, тачка выпотрошенная стоит у Речных зорей.
Гордей пожал плечами.
— Ты делать что-то собираешься?
Собирался, только нихрена не понимал, что делать. Такая паника накатила от осознания того, что ребёнок появился на свет. И второй волной тоже паника о том, что это стерва на такое дерьмо решилась.
Не мой ребёнок, походу.
Поэтому решила придушить.
Я тяжело задышал, пытаясь выровнять сердцебиение.
— Увези меня отсюда сразу в роддом, — произнёс я, тяжело вставая с койки и тут же словил флешбеками вспышки из клуба, блондинка какая-то была, с блондинкой что сделали, со мной уехала? Нет? Да какая, к чертям, разница?
— И кто тебя так? — Спросил Гордей, подставляя плечо.
— А я откуда знаю? Шёл по набережной, курил. Окликнули. А дальше не помню.
— Ментам заявлять будешь? — Гордей медленно вел меня в сторону выхода из палаты.
На мне были его спортивные треники. Футболка, которая жала в подмышках и сверху тонкая спортивная куртка, собрал, видимо, то, что было у него под рукой.
Ко мне не заезжал.
— Где мои шмотки?
Ни черта не помнил.
Да, наверное, где-то в больнице валяются. Кому нужны мои тряпки?
— Заявлю потом, — холодно произнес я, опять не понимая, как звуки вылетали изо рта.
Я реально провалялся в каком-то состоянии бреда на протяжении двух дней, и только появление сына заставило меня немного включиться. Но когда он молчал, меня опять роняло в воспоминания:
Вот она, точка, вот он, финал.
НУ да, предположим, сейчас мне ребёнка никто не отдаст, мне надо установить отцовство. А если не моя? Какая, нахрен разница, что не моя? Вот что я буду делать, если моя?
Как я Алёне в глаза смотреть буду, что я ей скажу?
Что облажался?
А то она сама не знала.
— Мать как?
— Тебя это не касается. — Сказал Гордей, подводя меня к своей машине. Даня прыгнул за руль, сын усадил меня на заднее сиденье, но я, поддавшись мимолётной слабости, тут же завалился на бок и прикрыл глаза.
Ехали до города полтора часа, сразу повернули в роддом. Опираясь на сына, я зашёл и на посту произнёс:
— Мне ребёнка надо. Привозили вас тут одну роженицу.
Мне, конечно, никто ничего объяснять не собирался, никто меня пропускать не собирался в отделение, мне уже было так плевать, что я готов был зайти просто так. Но меня оттеснил Данила, наклонился к стойке, что-то быстро и тихо заговорил.
Нас провели в отделение.
— Она в боксе для отказничков. Слабенькая же. — Тихо произнесла медсестра, и я прикрыл глаза.
Я не хотел её даже видеть.
— Надо тест днк сделать.
— Хорошо, вы заявление напишите, уже скоро будет готов.
Я поспешно кивнул.
— С матерью?
— С матерью сейчас работают специалисты, и да, нам пришлось заявить.
Но меня все равно повели к боксу отказничков.
Ненужный ребёнок.
Никому, твою мать, ненужный ребенок, на которого я смотрел сквозь стекло, сквозь пластик кувеза.
Слишком маленькая, что ей велика была даже шапочка.
У меня таких не было малышей.
У меня что, Зина крупная, розовощёкая была, со складочками на коленочках, на локтях, ну а про Гордея уж вообще молчу, он богатырём сразу родился, и Алёна с ним намучилась, как не знаю кто.
А это лежала, разевала беззубый ротик, искала титьку, не находила, взмахивала ручонками, пыталась укусить себя за пальцы, но только на них были варежки.
А сердце засбоило с такой силой, что у меня дыхание перехватило, я упёрся лбом в стекло и готов был ещё несколько раз для надёжности долбануться.
Ребёнок никому ненужный.
И это допустил я.
Ребенок-грех.
Грех, который мне надо будет замаливать, ребёнок, который, твою мать, ни в чем не виноват.
Меня долбануло это осознание с такой силой, что ноги подкосились.
Я перевёл взгляд на Гордея.
Он стоял белее мела, тяжело дышал.
А потом, прикрыв глаза, произнёс.
— Не смей даже. Не смей, только попробуй к матери.
61.
Альберт.
Я поднял глаза на Гордея и покачал головой.
— Глупостей не говори, неужели ты считаешь, что я последний гондон, чтобы поступить так с матерью?
