Былички и бывальщины. Старозаветные рассказы, записанные в Прикамье - Константин Эдуардович Шумов
276. Меня вот портили. У меня родная тетушка была. Вот, видно, отец передавал ей чертей, ну она полностью не поняла. Она грит, оне ее будут мучить, чтоб она испортила курицу ли, кошку, любую скотину, если человека не может спортить. Она родную мать испортит, накажет. А меня она любила. Всё в гости ходил к ней в воскресенье, то блины, то шанежки напекут, потчеват. А вот в бане с ей бабы боялись мыться. В баню, грит, придет, лихость ее берет, лешакатся, волосы поднимаются дыбом. Ее боятся, раз лешакатся, бабы. Уходят, даже не моркуются. А она сидит, ругается, лихость из ее выходит, спортить ей надо. Она вот меня и спортила. Меня наладила на надсаду: мене надо в лес идти, у меня надсада. Меня в бане мнут, мне хуже. А мне надо было лекаря, чтоб он уничтожил их, бисей, против их. Ну и мне попала кубанка одна, переселенцы они. Тут у нас Гаревка есть, голод стал, оне ходили в деревню, променивали последние тряпки на хлеб, кто картошку, кто хлеб может дать, корма давали. Меня стали мыть в бане, мнут — пушше болит. Я прихожу с бани, она сидит тут на западёнке у нас. Она смотрит: «Я, грит, порчу поганых людей насквозь вижу». Кубанка она. Фамилия Котенко. А вот она меня лечила как. Я тогда еще первый год с первой еще женой жил. Она грит: «Чё, сынок, плачешь?» — «Вот, грю, в бане меня мнут, пушше болит». — «А ну-ка ляг на пол, я тебя проверю». Пошшупат надсаду ли чё. Она грит: «Невестка, есть лучина?» Лучина — раньше с полена щипали лучину. «Свеча есть?» — «Есть». — «Дай мене свечку, дай мене нож, налей в чашку воды». Вот хоть верь, не верь, на себе испытано. Она мне поставила вот сюда вот, на грудь, эту чашку с водой, взяла свечу, лучину зажгла, нож, крестит воду, чё-то шепчет, и шепчет, и шепчет. Свеча растаяла, она грит: «Ты-то ету узнаешь?» Я поглядел: ну как на фотке, свеча — как тот же портрет глиняный, — тетушка сидит! Черная юбка, кофта белая. «А как это так?» — говорю. Она говорит: «Это вот твоя дорогая тетушка, она тебя любила, а ей время пришло, ей надо кого-нибудь испортить, она тебе и подала, надсаду наладила». Вот я и страдал. А напротив чертей другие люди есть — заглушают их, отзывают. И вот как второй раз она эту плитку, из воска, таять стала, опять это же из меня вызывать заблуждение, эту порчу, и тут этот старик сделался: рубашка на ём, штаны, волосы под шапочку, — Иван Денисыч. «Вот, говорит, сынок, я ходила сквозь по деревням, это поганые люди». Она их знает. «Ты с ним спорил?» — «Было время, спорил». А у их раньше луга чистили, кочки раскапывать помочь тут у нас собрали — всю молодежь, девок. Меня разве оставят? Я же раньше бойкий был, без меня раньше и гуляния не было ни на вечерке, нигде. Очень бойкий был. А счас не дают мне годы мои. «Вот, говорит, он тебе в стаканчике поднес». Вот и все. Меня это все и ломат. «Третий раз поглядим, что в тебе есть». Третий раз плитку эту так сделала — требушинка тока и кишочки, требушинка вылилась, всё как скотина зарезанная выбросит. «Больше, говорит, нету. Вот эти двое тебя наказали. Невестка, утром баню топи, я, грит, его в бане обкатю, веником оботру и все». Утром баню истопили, она со мной в баню пошла, меня веником обтерла, окатила. Вся надсада ушла. (13)
277. К одной знахарке меня водили с ногами под Березники. А мне опять антиресно. Двухэтажное здание, живет наверьху, внизу — кухня летняя. Вечером при закате солнца пришла она. Но к ней идти, так бутылку надо. Так вот пришла и спрашивает: «Кто первый?» А народу много было, я и вызвалась. Пришли, она раскладушку поставила, подушку положила. Говорит: «Раздевайся!» Я разделась. Она гладила все, массажировала, села за головой. Она стала считать, я за ней повторяю. Потом говорит: «Эдак спи и не гляди». Я тихонько в шифонер гляжу, там зерькало. Она меня увидела. Снова сказала: «Спи, закрой глаза». Сама читает молитвы. Потом я встала, она молитвы наставила на животе. Говорит: «Ты хитрая бабка». А пошла домой, говорит: «Дорогой ни с кем не разговаривай». Мужик шел рядом, спросил время. А я молчала, молчала да и говорю, сколько времени. Это ответила и сразу упала. (10)
278. И своего мужа лечила. Муж у меня ветеран войны. Заболел шибко крепко. От ранений заболел. Колдун его попортил. Эти колдуны — вредники. Из больницы сбежал. Он там две недели лежал. Так его соседи промеж руками привели. Неходячий был. Так я его лечила. Пил он много. Приносила ему водку. Я ему наговорила, взглянула — так рвет до победы. Я наговорила и легла спать. Встала в три часа, подошла к нему, а он целый горшок наблевал. Утром я подошла к нему, спросила. А он говорит: «Я не помню. Я в беспамятстве был». Я взяла этот горшок. Вылила в банку с водой. Заткнула пробкой и вынесла на крыльцо. А в банке сидит человек. Голова, уши человечьи, руки человечьи, а лапы собачьи и хвост. Как мышонка. Стоял у меня две недели. Люди смотрели. Потом приезжала врач из больницы. В микроскопель его смотрели. Унесли человечка. А человечек-то живой был, то лягет, то встанет. (3)
279. И вот одна мне нынче тоже рассказывала. В Камгорте опять такой случай был. Это вот выпивали, видно, за столом и до того довыпивали, что одна женщина у мужчины схватила стакан и говорит: «Я выпью!» А тот-то рассердился, что она хочет выпить, и такое ей сделал! Видимо, уже готово было у этого мужчины, чтобы попортить. Ее стало тут рвать. И она говорит это, старичка-де какого-то выблевала. Такое белое, как мясо. А они,
