У нас на Севере - Николай Васильевич Угловский
Тем обиднее было Клаве видеть, что, хотя Анна Михайловна явно одобряет и поддерживает ее действия, она в то же время почему-то сторонится ее, на вопросы отвечает неохотно, кратко и сухо. Клава терялась в догадках, нервничала. Наконец, улучив момент, когда Хребтова, закончив вечернюю дойку, отправилась домой, Клава пошла вместе с ней. Долго и мучительно подыскивала слова, чтобы начать разговор, и заговорила совсем не о том, о чем хотела.
— Сегодня Красавка опять прибавила молока. По-моему, она вполне может давать литров десять, а то и двенадцать. Сколько она зимой давала?
— Кабы кормов было в достатке, Красавка после отела больше пуда дала бы, — с тихой гордостью за свою любимицу сказала Анна Михайловна, и глаза ее потеплели. — А у нас ведь как — сено да солома, концентратов редко бывает, покупать их не на что, силосу тоже мало. Ох, как силос коровы любят! А у меня и Фея молока прибавила, видели?
— Да, я знаю, — кивнула Клава. — А вот у остальных доярок пока все по-старому.
— Ленятся — вот и по-старому. Дуська кинула вчерась охапку травы, а чтоб последить, как коровы ее поедят — где там! Сейчас же и след простыл. Все гулянка у нее на уме.
— А вот Аня старательная, только коровы у нее очень уж запущенные.
— Ничего, поправятся. Она ведь недавно их приняла. Конечно, Анька Дуське не ровня. Вот только нетерпеливая она, доить худо умеет, учить еще надо.
— Вот если бы вы ей показали, Анна Михайловна, она бы живо переняла.
— А я и так показываю. Она, и верно, переимчивая, понятливая девка…
— Помните, Анна Михайловна, наш первый разговор, в молокоприемной? — волнуясь, сказала Клава. — Ну вот, мне все хочется спросить: почему вы тогда ушли? Говорили все правильно, хорошо, а тут встали и вышли…
Что-то дрогнуло в лице доярки — то ли брови враз опустились, то ли морщинок прибавилось вокруг скорбно сжатого рта. Она стиснула шероховатыми, темными пальцами концы платка, с минуту шла молча, потом тихо и невнятно ответила:
— Стыдно было, вот и ушла…
Клава не совсем поняла, почему Анне Михайловне было тогда стыдно, но расспрашивать она не решилась. Так они и дошли молча до дома Хребтовой. Доярка взялась уже за кольцо, вдетое в калитку, но вдруг обернулась, обдала Клаву прямым горячим взглядом.
— За себя было стыдно, девушка, да и за других тоже, ох, как стыдно… Да разве мы не видели раньше, как у нас плохо? Я-то разве не замечала? Все замечала, да притерпелась, рукой на все махнула. А ты пришла и нас уговариваешь: неужели, мол, не осилим? Я в ту ночь долго не могла уснуть, так-то уж горько было. А что ушла, так ты на это не обижайся, сдуру это я…
— Что вы, я нисколько не обижаюсь, — обрадованно и благодарно сказала Клава. — Какие могут тут быть обиды. Мне главное, чтоб откровенность между нами была, доверие. Вы не представляете, у меня сейчас будто гора с плеч!.. Спасибо вам.
— Да уж тебе спасибо-то, а не мне, — впервые Улыбнулась Анна Михайловна. — Ну, я пойду, ребята, поди, заждались, есть хотят…
Так началась дружба Клавы Клементьевой и Анны Михайловны — неприметная для посторонних глаз, немногословная, строгая, но крепкая и душевная, несмотря на разницу лет. Клава не раз потом вспоминала этот вечерний разговор у калитки и признание Анны Михайловны в том, что ей было стыдно, и все более убеждалась в искренности и правдивости этого признания. Опытная доярка, когда-то участница Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, портреты в районной газете, а теперь… Но кто же виноват? Конечно, в первую очередь война, да ведь после нее прошло уже двенадцать лет. Почему же оказалась забытой Анна Михайловна? И разве она одна? Порастеряли в районе бывших передовиков, старых мастеров своего дела. А ведь если бы о них вовремя вспомнили, поддержали, помогли — разве ж они не доказали бы вновь свое умение? Сколько драгоценного опыта пропало зря, а между тем молодежь так нуждалась в нем! Как иногда бываем мы расточительны! Ведь ясно же, что при плохом руководстве все силы и свое мастерство Анна Михайловна была вынуждена тратить на мелочи, биться, как рыба об лед, в тисках бескормицы, разного рода неполадок и закоренелого равнодушия к ее труду. О высоких ли надоях было ей думать! Конечно, в первое время она не сдавалась, но в конце концов и ее засосала рутина, одолело отчаяние. Как же обрадовалась старая доярка, когда узнала о решениях партии и правительства по подъему сельского хозяйства. Она одобряла их всем сердцем, и хотя у них в колхозе больших перемен пока не было заметно, Анна Михайловна верила: перемены будут, обязательно будут. Она, в отличие от многих, считавших, что хорошая жизнь теперь придет сама собой, понимала, что перемены зависят и от нее, и от Дуси, и от председателя колхоза, и стремилась своей работой приблизить их. Она как-то сказала Клаве: «Были у меня и такие думки: на покой, мол, пора, наработалась вдоволь, силенок стало маловато. А теперь нет, не уйду, пока колхоз на ноги не поставим. Читаю в газетах — везде, во всей стране колхозы поднимаются, крепнут, прямо-таки как на дрожжах растут, значит, и мы сможем. Такие же там люди, как и у нас, только работают, видать, получше. А мы-то что, разве работы боимся?»
Столь же близко, но на другой основе, сошлась Клава с Леной Хватовой. Дело в том, что уже после двух-трех вечеров, проведенных в
