Дни убывающего света - Ойген Руге

— Два миллиарда, — орал Курт.

Сначала она выкинула в мусорное ведро эту дрянь — картофель. Затем подтянула миску с этим самым. Только вот бутылку трудно… поймать в перчатке. За родину! За Сталина! За всех, кто их обманул!

— Да, дети в Африке, — рычал Курт. — Что в этом смешного!

Она вытащила гуся из духовки. Гусь, гусыня, глупая гусыня. Вот лежит. Шов лопнул, дыра зияет. Было больно, когда она запустила руки внутрь. Мешанину эту вон, без перчаток. Начинка. Горячо. А всё равно… иначе нельзя. Она сделала вдох. Зато потроха совсем холодные. Она зачерпнула всё. Разом. Запихнула в утробу. Глупая гусыня. Рука всё еще была внутри, всё еще держала холодное, снаружи горячо, внутри холодно… когда всё начало катиться. Вся кухня. Кафель. И танцевать. Только вот, теперь это был напольный кафель.

Катрин подхватила ее под руки.

— Не трогай меня, — сказала Ирина.

— Ирина, — позвала Катрин.

И тут он и вышел, остаток. Сам собой. Сам вырвался криком. Приклеился, к крику, крошечный остаток:

— Не трогай меня, ты, сволочь!

И тут напольный кафель стал вновь ближе. Кафель. Танцевал. Но гусыня лежала тихо. Спустя какое-то время. Тихо лежала на кафеле. Гусыня, глупая гусыня. С этой своей дырой посередине.

— Так, хватит с меня, — сказал Саша.

Зашить надо будет, подумала Ирина.

[глава XVIII]

1995

Как всегда по пятницам, в конце рабочей недели, он пришел домой первым. Вследствие этого именно он и нашел в почте письмо в конверте с черной рамкой, адресованное Мелитте и Маркусу Умницерам, хотя Мелитта уже три года носила фамилию Греве (она взяла фамилию Клауса, так что Маркус был единственным Умницерем в новой «семье»).

Письмо бросилось ему в глаза сразу же, так как выглядело очень благородно. Он точно не знал, уполномочен ли он открывать его, сложил пополам и засунул в задний карман брюк. Для начала нужно было сделать более срочные вещи.

Он зашвырнул грязные вещи в ванную, понесся наверх в свою комнату и распаковал звуковую плату, которую купил в компьютерном магазинчике в Котбусе. На всякий случай, тут же порвал упаковку и засунул ее в самый низ корзины для бумаг (всё, что имело отношение к компьютеру, Муть считала безмозглой тратой времени). Затем он открыл отверткой закрепленную заднюю стенку процессора, которую можно вскрывать только в случаях крайней необходимости, вставил плату в соответствующий слот, соединил с помощью кабеля (небольшое гнездо для разъема RCA) со звукоусилителем, загрузил компьютер и на пробу сыграл один уровень «Doom»: с ума сойти! Хрипение монстров было таким натуральным, что становилось страшно. Слышно было, как щелкает и перезаряжается старенькая винтовка и как с чавкающим звуком оседает сраженное чудище. Маркус добрался до следующего уровня и несколько раз проиграл там в оккупированном пещерной тварью помещении, где надо было найти ключ, нужный для дальнейшего продвижения.

Вдруг оказалось, что уже полшестого. Муть возвращалась из Берлина около шести. С тех пор как керамикой было больше не заработать, она снова начала работать психологом, в какой-то посудмедэкспертизе или как оно там называется (что-то с сумасшедшими преступниками), и Маркус хотел уйти, прежде, чем она придет. В холодильнике он нашел еду, которую нужно разогреть, но, к сожалению, рядом с плитой еще и записку с огромным списком обязательных дел, которые Муть ему поручила. Он решил не касаться еды и сделать вид, что записку не видел. Отрезал два толстых куска хлеба, положил на них сыр и, поедая бутерброд, безуспешно разыскивал в своей комнате пакетик с травкой, которую на прошлых выходных засунул куда-то в этом хаосе. Тут уже стрелка часов опасно приблизилась к шести, он слегка намазал волосы гелем и вышел из дому.

После объединения (ну или самое позднее через год-два) от Гроскриница снова начала ходить городская электричка. И сорока минут не длится поездка до центра, и двадцать — до Гропиусштадт, к Фрикелю. Странным при этом оказалось вот что: Гропиусштадт, которым Маркус когда-то издалека восхищался, оказался скорее бедненьким районом, в то время как Гроскриниц стал элитным предместьем Берлина, и дом, который Муть когда-то дешево купила за гэдэровские марки, оказался ценным приобретением. Когда сюда въехал Клаус, они его целиком отремонтировали, сделали зеленую крышу и все прибамбасы — деньги роли не играли, Клаус вдруг стал политиком и заседал в бундестаге, пастор Клаус, который в церкви Гроскриница распространял стихи под копирку, вдруг стал депутатом бундестага и фиг его знает кем еще, каждый понедельник летал в Бонн и заколачивал хорошие бабки. Муть тоже зарабатывала, купила себе серебристо-серую «ауди» — в то время, как мать Фрикеля развелась и стала безработной и вместе с Фрикелем жила в новостройке в Гропиусштадте.

Всё это не имело к Маркусу ни малейшего отношения. Лично он ничего не получил с того, что его предки вдруг оказались при деньгах. Клаус, который с недавних пор пытался играть из себя отца, придавал большое значение тому, чтобы Маркус обходился собственной стипендией, он даже что-то высчитывал с него, когда тот оставлял инструменты в саду или ломал их случайно, а Муть считала правильным всё, что говорил Клаус. Она даже ходила по воскресеньям в церковь. И очень хотела бы заставить его, Маркуса, ходить вместе с ней, чего удалось избежать, сославшись на гарантированную конституцией свободу вероисповедания. Зато почти неизбежным был последующий «семейный день»: приготовить вместе что-нибудь вкусненькое, такая фигня, или уж вообще туши свет — сходить всем вместе на выставку, если не случалось заседания семейного совета, условное обозначение для взбучки, потому что он снова не выполнил каких-то поручений или из-за свастики в его комнате, что вообще не имело отношения к нацистам, а пришло из Индии, индуизм и всё такое, но они вдруг начинали истерить.

Всё это было невероятно стрёмно, и всё же его всегда немного мучила совесть, когда он встречался с Фрикелем, казался себе избалованным и изнеженным и ощущал потребность говорить о Гроскринице гадости, с другой стороны — говорить много тоже не круто, так что подведение итогов недели получалось по большей части кратким и метким:

— Полное дерьмо, — сказал Маркус, когда в загаженном кирпичном павильоне они закурили первую сигарету с травкой.

А Фрикель в ответ:

— Насрать.

И протянул сигарету Маркусу.

Потом пришли Клинке и Цеппелин, и у Цеппелина появилась идея проткнуть шины у сраного «опеля» какого-то сраного турка, который приставал к какой-то девке из бывшего класса Цеппелина, но, во-первых, было слишком рано, а во-вторых, «опеля», к