Дни убывающего света - Ойген Руге

Незадолго до полуночи они пришли в «Бункер», Цеппелин знал охранника. Спустились по лестнице. Уже здесь музыка гремела. Характерный кисловатый, дымный, спертый, затхлый подвальный запах, такой тяжелый, что Маркус не мог вдохнуть, но, когда открылась стальная дверь, на его тело, словно удар огромного невидимого кулака, обрушились техно-басы, и запах исчез. Остался только саунд, и мерцающий свет, и колыхающаяся толпа, и недосягаемо далекие девочки Go-Go на колонках, которые взмахивали своими волосами и крутили своими животами, и крутили своими бедрами, и крутили своими кисками и хотели, чтобы их трахнули и никогда, никогда, никогда их не трахнут, по-крайней мере, не он, Маркус Умницер, не Фрикель из Гропиусштадта, и, пожалуй, даже не Клинке и не Цеппелин, хотя они на два года старше и на предплечьях у них крутые татушки.

Цеппелин протянул ему экстази, Маркус сразу же заплатил и запил таблетку большой бутылкой колы (он не выносил экстази вперемешку с алкоголем). Какое-то время еще постоял, покачиваясь ритмично, и посмотрел на других, досягаемых женщин, и чем больше его забирало, тем больше суперских женщин становилось на танцполе. Смущение уходило из него по капле и ушло без остатка. Он хоть и не умел танцевать, никогда не умел, но постепенно раскрепощался, на какое-то время у него случился своего рода незримый телесный контакт с маленькой, спортивной женщиной с пепельно-светлыми волосами, в поношенном топике, который постоянно соскальзывал, так что были видны ее маленькие круглые твердые титьки, он всё время таращился на них, и она подпустила его к себе. Почти не смотрела на него, но позволяла ему смотреть на себя. Он совсем офигел от этого, хотя ее титьки, при ближайшем рассмотрении, оказались такими маленькими, что она могла быть и мужиком. Потом он потерял женщину из виду, танцевал какое-то время один, пил пиво. Снова начал танцевать, занимался взглядом сексом с порванными колготками, с черными зомбированными глазами, и в какой-то момент ему стало всё равно, он вдруг счел себя невероятно сексуальным, потом какое-то время ничего не было, только музыка, которая выколачивала воздух из его легких. Потом он снова нашел пепельную блондинку со спортивными титьками, они глазами договорились выпить что-нибудь, и в какой-то момент позже, после того как каждый из них выпил по два black russians, они обжимались в коридоре справа от туалета, он исследовал реальный размер ее титек, полапал ее немного между ног, а большего от нее было не добиться.

Вдруг у кого-то обнаружился еще один пакетик с травкой. Маркус травкой выгнал из мозга разочарование. Когда они ушли, он окончательно потерял чувство времени. Он не понимал, над чем до смерти ухахатываются другие. Они целую вечность ждали поезд. Постепенно холод пробирал опустошенное танцами, накаченное наркотиком и постепенно отходящее тело, и когда в какой-то момент он проснулся на скамье, у него болело всё, голова, бедра, поясница, он едва смог войти в подъехавшую электричку, и когда проснулся в следующий раз, обнаружил себя в какой-то незнакомой хате, лежащим головой на ботинках Цеппелина. Глотка болела от сухости. И в черепушке мозг так сильно колыхался туда-сюда, что по пути в ванную он чуть не потерял равновесие.

После обеда они пошли в «Макдоналдс». Теперь их стало чуть больше. Добавились еще два футбольных фаната, друзья Цеппелина, слегка обдолбанные, которые производили слишком много шума, так что в какой-то момент их вышвырнули из «Макдоналдса», и они пошли в другой ближайший «Макдоналдс», пока около шести не поехали снова в клуб, на афтепати, где по большому счету было снова всё то же самое, как и днем раньше, разве только Маркус, сам не понял, как добрался до Гроскриница, где проснулся в своей комнате, точнее говоря, его разбудили — Муть, которая только что пришла с богослужения.

Он долго стоял под душем, принял две таблетки аспирина, забросил в корзину для грязного белья свои пахнущие кисловатым, потным, дымно-спертым шмотки, в которых спал, и появился в огромной, после ремонта вдвое увеличившейся кухне, совмещенной с гостиной, где Муть и Клаус уже готовили (то есть готовил Клаус, а ей разрешено было что-нибудь резать), и только сейчас, когда мать всучила ему две луковицы и нож, он снова вспомнил про письмо, всё еще торчавшее в заднем кармане штанов, которые теперь лежали в корзине для грязного белья.

— Я кое-что забыл, — сказал Маркус и еще раз отправился в ванную, чтобы вытащить чуть помятое письмо из брюк.

— Вот пришло, — сказал он и передал письмо Мути.

Муть отложила нож, вытерла руки о фартук, прежде чем вскрыла конверт.

— О господи, — воскликнула она.

Теперь и Клаус склонился над письмом. Муть бросила на него вопросительный взгляд, но ответа не получила. Вдруг Маркус понял, что кто-то умер.

Муть протянула ему письмо, точнее говоря, открытку, так же в черной рамке, на передней стороне которой было написано всего лишь:

Ирина Умницер

7 августа 1927 — 1 ноября 1995

Муть посмотрела на него, он не знал, чего она ждет. Он уже целую вечность не видел бабушку Ирину, и в последний раз, когда был в гостях у дедушки с бабушкой, она была пьяна в стельку и всё время рыдала и утверждала, что не рыдает, и повиснув у него на шее, всё время называла его Сашей. После этого он там больше не бывал. А теперь… Маркус посмотрел на имя, написанное на открытке и наполовину принадлежавшее и ему. Он смотрел на имя, а всё остальное на какое-то время вдруг исчезло, и его немного затошнило, но возможно из-за вчерашнего вечера.

Он отдал открытку Мути. Муть перевернула ее, села, прочла обратную сторону и сказала Клаусу:

— В пятницу похороны. На улице Гёте.

Снова вопросительно посмотрела на Клауса.

— Так вот, я не пойду туда ни в коем случае, — ответил Клаус. — Там соберутся все эти старые товарищи из СЕПГ.

— Она же не состояла в партии, — возразила Муть.

— Ты можешь пойти, — разрешил Клаус. И прозвучало еще менее убедительно, когда он добавил: — Я ничего не имею против!

За готовкой Клаус и Муть еще немного поговорили о бабушке Ирине (и о ее алкоголизме), о дедушке Курте (состоял ли он всё еще в партии) и о Вильгельме, которого Клаус совершенно не знал, но о котором говорил как о преступнике. Маркус злился, что Муть ему (как всегда) поддакивает. Он вспоминал, складывая одноцветные зеленые салфетки