Дни убывающего света - Ойген Руге

ней был классический темный костюм), то ли в загаре (предположительно, искусственном) — но Катрин вдруг стала выглядеть как женщины в каталогах, которые почтальон, не спрашивая, с недавних пор опускал в почтовый ящик. Ко всему прочему, она стала носить туфли на каблуках, так что возвышалась над Ириной почти на две головы.

Совершенно противореча своему внешнему виду, вела она себя чересчур робко. Демонстративно держалась за Сашу, наполовину пряталась за него. Улыбаясь поздоровалась с Ириной, тихим голосом, вопросительно посмотрела на нее снизу (и в самом деле, при своем росте она умудрялась смотреть на Ирину снизу вверх), коротко говоря, ее поведение показалось Ирине с самого первого мгновения фальшивым и наигранным, да чуть ли ни оскорбительным.

Но и Саша сначала показался ей немного чужим. Возможно, из-за прически — он коротко, как это сейчас модно, сбрил бакенбарды. Его необычно широкие джинсы (раньше он ценил узенькие брючки) и роскошный пиджак, для грубой ткани которого у Ирины не нашлось подходящего названия, сделали его более зрелым, солидным. Но когда он ее обнял, она ощутила запах его тела, вот не хватало еще только обнаружить у него пробивающуюся седину в волосах, и ее глаза наполнились слезами.

— Ах, мама, — сказал Саша. — Всё хорошо!

Саша, казалось, был в великолепнейшем настроении. Ирина ощипывала кочан грюнколя и прислушивалась к тому, что он рассказывал: о новой квартире — вы же скоро приедете! — и о новом автомобиле и о проклятом восточном автобане, на котором они почти час простояли в пробке; затем о Париже, где они недавно были, который им, однако, понравился меньше, чем Лондон, хотя еда в Лондоне была отвратительная, почти такая же ужасная как в ГДР, уверял Саша и рассказал, как они безуспешно пытались найти в Лондоне fish and chips, а Катрин в это время, хихикая, поддакивала ему, переступала с ноги на ногу, и постоянно каким-то образом — страшно раздражающим Ирину — меняла свою позу.

— Что налить в бокалы? — спросил Саша.

— Виски?

— Да всё равно, — отозвался Саша. — Дело в том, что есть повод! Я буду ставить в мёрском театре. Два дня назад подписал контракт.

Ирина постаралась изобразить на лице радость.

— Эй, мама, это здорово, — продолжал Саша. — Впервые я буду ставить что-то в настоящем театре!

— Ну, тогда твое здоровье! — сказала Ирина и насторожилась.

— Кажется, что-то горит, — сообщила Катрин.

В самом деле — она забыла уменьшить газ… Ирина быстро вытащила гусятницу из духовки. Вода целиком испарилась, страшно чадило.

— Помочь? — спросила Катрин.

Ирина энергично отказалась от помощи.

— Отнесите свои вещи в комнату Саши, я справлюсь.

Ирина прикрыла дверь на кухню и проверила, насколько велик ущерб — в пределах допустимого. Удалила немного кожи со спинки гуся, соскребла нагар с гусятницы, остудила ее немного. Меж тем смешала полстакана меда с тремя четвертями портвейна, затем залила этой смесью гуся и снова задвинула в духовку.

— Всё хорошо? — Саша просунул голову в дверь.

— Всё хорошо, — ответила Ирина.

— Ну тогда, — сказал Саша и еще раз поднял бокал.

— У тебя всё хорошо? — спросила Ирина.

Но Саша, вместо того чтобы ответить, спросил сам:

— Как ты, мам?

— Хорошо, — ответила Ирина и пожала плечами.

— Что не так?

— Ты же не знаешь, что тут творится, — начала Ирина. — Тебя же здесь нет.

— Ах, мама, брось.

— А они нам еще и пенсию урежут, — продолжила быстро Ирина, чтобы свернуть с болезненной темы: с Мёрса.

— Ерунда, — успокоил Саша. — Это же сплетни. У вас всё хорошо! Вам нужно наслаждаться жизнью! Поезжайте в Париж! Приезжайте к нам в гости!

Саша крепко взял ее за плечи, посмотрел в лицо:

— Мама, Картин не обижается на тебя.

— А я и не говорю ничего такого.

— Значит, всё хорошо? — спросил Саша. — О’кей? Всё хорошо?

Ирина кивнула. Она выудила из пачки две-три сигареты, протянула ему их.

— И еще одна хорошая новость, — сказал Саша. — Я больше не курю.

Чуть позже вернулся и Курт. Без Шарлотты.

— Вот… — произнес он.

Потом поведал, кратко и через силу: у Шарлотты дела плохи. Она его не узнала, почти без сознания. И врач дал ему понять, ну да, надо готовиться к худшему.

На какое-то время все замолчали. Саша стоял у двери в зимний сад и смотрел через стекло (или смотрел на маленькую неказистую елку, елку Курта — с комками дождика, голубой ватой вместо снега). У Катрин было траурное выражение лица, как будто Шарлотта уже умерла. Ирина разозлилась.

Это было несправедливо, что она разозлилась, она знала это. Конечно, Шарлотта не виновата в том, что умирает сейчас. И всё же Ирина злилась. Молча улизнула на кухню и начала чистить картофель на клёцки. Она попыталась оправдать свою бесчувственность длинным списком обид, которые ей причинила Шарлотта. Нет, она не забыла, как выскребала щели в гардеробной нише. Как Шарлотта хотела свести Курта с этой Гертрудой… Самое тяжелое время в ее жизни, думала Ирина, ставя картофель на огонь и наливая себе виски — но по-крайней мере сегодня не надо больше садиться за руль! Хуже войны, подумала она. Хуже, чем первый немецкий артобстрел, черт побери.

Она выпила виски — эта штуковина хорошо пронимала! — и закурила еще одну сигарету. Неожиданно засмеялась при мысли о ручке от мусорного ведра, которую Шарлотта подарила ей год назад на Рождество — старую заржавевшую ручку от мусорного ведра, невероятно!.. Нет, на нее нельзя обижаться. Она постарела и сошла с ума, теперь умирает, одна, в доме престарелых. Завтра зайду к ней, подумала Ирина. Несмотря ни на что.

Она отложила сигарету на край пепельницы и принялась тереть сырой картофель — клёцки по-тюрингски, половина на половину. Точнее говоря, немного больше этого, как его, ну наоборот, но сколько же? Где-то должна лежать ее поваренная книга, но спустя какое-то время она поняла, что вовсе не ищет поваренную книгу, а всё еще думает о Шарлотте… Но одно нужно отметить — в последние два года, точнее говоря, после неожиданной смерти Вильгельма, а умер он в свой день рождения, и, хотя ему было уже девяносто, никто не ожидал его смерти, после неожиданной смерти Вильгельма Шарлотта переменилась самым странным образом. И странным было не неожиданно проступающее сумасшествие — немного сумасшедшей она была всегда, — а то, насколько мягкой и обходительной та вдруг стала. Неожиданно, как казалось, та злобная энергия, которая ею постоянно двигала, исчезла. Она вдруг начала называть Ирину «моя дорогая дочь». Писала Курту путаные, но почти нежные письма или звонила посреди ночи, чтобы поблагодарить за какой-нибудь пустяк… пока однажды ночью не