Алфавит от A до S - Навид Кермани
190
Возвращаясь из клиники, еду на велосипеде по променаду Марселя Пруста через городской лес, который, кажется, пережил войну без значительных разрушений, совсем как Кёльнский собор и Рейн. Судя по деревьям, лес был посажен более века назад, когда обербургомистром был Конрад Аденауэр. Если не ошибаюсь – а даже если и ошибаюсь, это была бы красивая история: именно Аденауэр вместо того, чтобы застроить три оборонительных вала, предназначенных для защиты от французов, превратил их в единую парковую зону, вплетенную в лес к западу от Кёльна: мечи перекованы на орала. Кёльн не ассоциируется с природой, и все же город, несмотря на неудачную послевоенную реконструкцию, остается очаровательным, ведь куда бы ты ни направлялся, почти всегда проходишь через парки или леса – или вдоль Рейна, где чувствуешь запах моря, далеких берегов, вечности.
Несмотря на то что после войны город стал уродливым, его планировка остается поистине совершенной, и из этой пропасти между идеей и реальностью возникает меланхолия, ставшая сущностью жизни, это неистовое упорство кёльнцев, которые продолжают настаивать на том, что их город все еще самый красивый.
Все здесь близко: у реки расположен двухтысячелетний центр города в форме полукруга, где все важные учреждения находятся в пешей доступности – ратуша, музеи, филармония, театры, торговые улицы, археологические памятники и церкви, которые – по крайней мере они – до сих пор воплощают и сохраняют ту красоту и значимость, которыми когда-то славился Кёльн. Вокруг средневековой стены – кварталы эпохи грюндерства, где остатки буржуазного величия встречаются с местом, куда не попали бомбы: здесь – целый квартал, там – одинокий фасад между двумя жилыми домами, а иногда аллея с неасфальтированным бульваром, где играют в петанк. Леса и луга, расцветшие на бывшей запретной территории к западу от города, простираются с каналами и искусственными озерами глубоко в центр Кёльна и почти доходят до реки, пересекаясь с шестью другими частями города. А одна из самых широких аллей под вековыми деревьями названа в честь Марселя Пруста.
Продолжая ехать по ней, я думаю, что это точный жест, особая честь для литературы в целом и триумф духа – назвать самый изящный из кёльнских путей, ведущий от одного бывшего оборонительного вала к другому, в честь французского писателя, причем не просто классика, а самого выдающегося представителя модернизма из той эпохи, когда немцы и французы стояли друг против друга в окопах. Ему бы понравилось, он бы с удовольствием прогулялся по этому неизвестному ему Кёльну, утопающему в лугах и деревьях.
191
Неплохо, оказывается, молчать за едой. Невольно начинаю уделять больше внимания вкусу, различной консистенции овощей, каждой отдельной специи в соусе, зернам в хлебе. Ощущаю вкус уксуса и масла, как в ресторане для гурманов, наслаждаюсь свежестью охлажденной воды, хотя она, конечно же, из-под крана. Замечаю все, кроме разве что известкового привкуса кёльнской воды. Даже простая домашняя еда, причем вегетарианская – шпинат, картофель, – оказывается на вкус удивительно насыщенной, особенно когда я поднимаю глаза только для того, чтобы взять или передать миску, и снова возвращаюсь к своему блюду.
Привыкшие к порядку монахини наверняка ведут себя более непринужденно, но я этого не вижу. Интересно, подмигивают ли они друг другу или, может, приподнимают брови, если снова готовила та сестра, которая лучше справляется с мытьем посуды? Одна из них читает вслух – к сожалению, не что-то духовное, а юмористическое эссе монаха, который пишет путевые заметки для своего ордена и со смехом описывает обычные неудачи. Возможно, они специально выбрали это эссе, зная, что путевые заметки – моя специальность? Монахини время от времени хихикают – интересно, поднимают ли они при этом глаза от тарелок? Очевидно, чтение вслух служит для развлечения, для отвлечения – примерно так же, как когда я читаю газету за едой. Это, вероятно, мешает сохранять концентрацию, которая мне нравится в монашеской жизни почти так же, как единообразие в одежде.
За кофе и чаем настоятельница – если ее подчеркнутый эгалитаризм вообще позволяет использовать этот титул – объясняет, что их орден селится исключительно в центрах городов. Только в августе они уезжают на природу, чтобы не утратить с ней связь, а также чтобы встретиться с братьями и сестрами из других общин. В этот период их распорядок дня менее строг (природа и общение, таким образом, могут компенсировать отсутствие некоторых богослужений). В остальное время они выбирают церкви, вокруг которых кипит жизнь, но вовсе не для того, чтобы быть социально активными. Орден по своей сути созерцательный, их повседневная жизнь наполнена молитвами, песнопениями и часами молчания. Они противостоят частым вмешательствам, особенно со стороны самой церкви. Против всякого прагматизма они стремятся создать пустое пространство для Бога прямо в гуще жизни. Однако, если кто-то обращается к ним за помощью или советом, они, конечно же, откликаются; для этого, кстати, совсем необязательно быть принятым папой.
Пустое пространство, в сущности, это и есть Бог.
192
Сорок три дня – ты пересчитала в календаре, чтобы убедиться, что прошло действительно так мало времени, – ты не желала ничего другого, ни за что другое не молилась, все свои усилия сосредоточила на одной цели, почти ни о чем другом серьезно не думала и ежедневно возобновляла свое обещание. И вот это наконец случается – врачи объявили выздоровление почти неизбежным, и он, измученный, но все тот же мальчик, которого вы вырастили, вернулся домой – ты словно оглушена. Тебе бы радоваться, и, возможно, где-то в глубине души ты действительно радуешься, но, когда твой сын снова засыпает в своей постели, ты падаешь на кровать, как сраженная. Прежняя усталость – ничто по сравнению с той слабостью, которая овладела тобой теперь; а ведь ты должна прыгать от радости! Ты должна собраться с силами, вернуться к жизни, даже если придется ползти на четвереньках. Нельзя поддаваться тоске, пока кто-то в тебе нуждается.
Когда я кормила его грудью, меня охватил страх, потому что в этом маленьком существе я увидела себя – но в новом, тревожащем аспекте. Он казался мне жестоким в своей уязвимости, своей невинности. Он обладал надо мной такой властью, какой не обладал ни один человек прежде, а ведь он был всего лишь младенцем, хрупким младенцем. Казалось, что «мужская» часть меня – холодная, рациональная, безжалостная к самой себе, вероятно, та самая, которая позволяла мне работать, быть смелой, амбициозной, бесчувственной, – словно эта часть моего характера отделилась, ускользнула от меня.
Рейчел Каск
