Алфавит от A до S - Навид Кермани

188

Все позади. Потребуется время, будет трудно, он успеет потерять терпение и обрести его снова – но, по мнению врачей, однажды он станет здоров. Жить так, словно уже умер… Из клиники еду прямиком к отцу, чтобы наконец-то сообщить ему новости. Раньше я не осмеливалась.

– Ты должна беречь себя, – увещевает он, как и все остальные, – выглядишь ужасно.

– Папа! – отвечаю я. – У вас ведь тоже есть дети. Я ваша дочь, и если бы я заболела, то вы бы тоже переживали за мое здоровье больше, чем за свое.

– Ты права, – впервые соглашается отец, – моя плоть и кровь.

Главный врач бросил на моего сына восхищенный взгляд, которым я гордилась больше, чем любыми своими достижениями. Уже одно то, как он смиряется с неизбежным и безропотно переносит взлеты и падения, заслуживает восхищения. Как и то, что он не поддается искушению и не задает мучительный вопрос: «Почему именно я?» – который только отнимает силы, потому что ответа на него нет. Честно говоря, я и сама восхищаюсь своим сыном. Еще одна причина признать его превосходство; с годами таких причин будет все больше, пока мать не начнет смотреть на своего ребенка снизу вверх, особенно когда сама станет старой и немощной. Мой сын с детства отличался способностью смиряться с неизбежным, будь то блуждание на леднике, испорченный отпуск, поломки на шоссе, отсутствие комфорта или болезни. Он успокаивался раньше всех нас и в трудностях показывал себя с лучшей стороны. Как и теперь, когда жизнь преподносит серьезные испытания. Чутье, которое возникает после проведения двадцати тысяч операций на сердце, передалось и ему.

Мне стыдно за то, что я упомянула и даже подчеркнула свою роль. Да, некоторые двери открылись, несколько звонков были перенаправлены, немного больше внимания было уделено больному – но я сделала не больше, чем его отец, меньше, чем он сам, и ничто по сравнению с усилиями тех, кто принимал меня за этими дверями или отвечал на звонки. Я хотела написать о значении литературы, а пришла к благодарности медицине. Двадцать тысяч операций на сердце: насколько сильнее должно быть удовлетворение главного врача по сравнению с моим удовлетворением от трогательного письма или упоминания моего творчества другим автором! Даже заслуги величайших творцов – Гельдерлина, Кафки и так далее, подаривших тысячам, десяткам тысяч читателей те или иные строки, которые помогали выжить в трудные времена, не могут сравниться с спасением одной-единственной жизни, тем более жизни собственного ребенка. Такие вещи нельзя сравнивать? Верно, теперь я уже говорю, как моя сестра. Тем не менее это заставляет меня пересмотреть отношение к профессии, которую я считала своим призванием.

Нужна ли была другая поддержка? Я пытаюсь найти возражения против молитв в Большом Святом Мартине – и вот уже мой сын вне опасности. Я повторяю эту фразу снова и снова: «Он вне опасности, вне опасности», хотя она не передает и сотой доли того, что я чувствую. Мои ощущения можно сравнить с тем, как если бы гора внезапно исчезла, море разделилось или небо растаяло. Моя мать всегда утверждала, что неоднократно видела, как молитвы оказывали целебное действие. Теперь я тоже увидела, однако все равно не могу поверить.

189

Мне до сих пор не верится, что, стоя перед множеством полок с книгами, начинающимися на букву H – самую распространенную букву в моей библиотеке, – я машинально потянулась к самому продаваемому немецкоязычному автору двадцатого века, которого, казалось бы, знают все. Уже с дневниками Жюльена Грина, которые я заказала специально, я отклонилась от своего намерения изучить всех авторов от A до Z, чьи книги пылятся на полках непрочитанными. Чоран также не вписывался в ряд «заживо погребенных», но ведь Чоран пишет, что «…чем желание слабее, тем сильнее тяга к размышлениям, если же оно слишком настойчиво, то захватывает ум целиком и не оставляет ни времени, ни возможности подумать и, может быть, передумать».

Итак, вместо того чтобы снова лезть на стремянку, я берусь за новую книгу Петера Надаша – уж очень мне понравилась его «Собственная смерть». Однако в его «Сияющих деталях» [68] я долго не нахожу ничего, что относилось бы к моей ситуации, и чтение с каждой страницей становится все более утомительным. Но разве с дневниками Жюльена Грина было не так же? И разве мое впечатление тогда не было несправедливым? Да, вероятно. Слишком самонадеянно ожидать, что книга будет написана только для тебя, и если это вдруг случится, то уж точно не по заказу.

И вот я продолжаю читать и в потоке ужасов одной жизни, к которым у Надаша добавляются еще ужасы войны, тоталитаризма и уничтожения евреев, нахожу ту самую любовь к своему ребенку, которая тоже сводит меня с ума. Согласно протоколам СС, приказ немедленно расстреливать детей был постоянной темой обсуждения среди солдат. Моральных возражений не выдвигалось. Нет, солдаты считали приказ неразумным, поскольку он усложнял процесс: паника и сопротивление были неизбежны там, где детей вырывали из рук матерей. «Это свойственно человеку, – сухо замечает Надаш. – Животное защищает своих детенышей даже в самых безнадежных ситуациях» [69]. Кроме того, среди солдат было много отцов, которых эта задача «доводила до нервного истощения», как гласит один из протоколов. «Можно считать антропологическим законом то, что массовое убийство детей нервно истощает мужчин. Не умственно, не эмоционально, не этически, а именно нервно. Но на самом деле причиной нервного срыва была другая человеческая черта: эмпатия, свойственная любому млекопитающему. Для них это было все равно что казнить собственное дитя».

Разве не каждый из нас хотя бы раз мысленно казнит собственное дитя? Даже моя мама – тогда перед школой, когда мы стояли друг напротив друга, тяжело дыша, и я не отвела взгляда. Конечно, ради своих дочерей она без колебаний согласилась бы на пытки, изнасилование, четвертование; это не пустые слова, как я поняла, когда мой сын находился в отделении интенсивной терапии, это какой-то антропологический закон, который в религии воплотился в образе Бога, готового пожертвовать собой ради человечества. Однако в религии также есть Бог, который хочет истребить свой народ. Недаром фантазии, возникающие у женщин в послеродовой период, могут быть не менее пугающими – пусть об этом редко говорят. Я не хочу забывать этот ужас, даже