Алфавит от A до S - Навид Кермани

рода путешествие, в которое ребенок увлекает вас, ведя каждого своим собственным путем. И, несмотря на все трудности, опасности, боль, раны и заблуждения, ты все равно осознаешь ту близость, которая остается бесценной на всю жизнь. Утром, когда муж включил музыку, которую мы раньше всегда слушали в машине, сын заплакал и сказал, что плачет от счастья. Возможно, в тот миг он действительно плакал от счастья – да, наверняка от счастья. Обычно – по крайней мере, так было у меня – любовь к родителям, которая существует еще до появления слов, возвращается в полной мере только тогда, когда родители стареют, становятся беспомощными, как дети, умирают или уже умерли, и ты всегда чувствуешь, что это слишком поздно. А вот любовь к ребенку остается неизменной на протяжении всей жизни – такой, какой она была с самого начала. Порой, однако, оба вида любви приходят раньше. Сейчас как раз такой случай.

Сегодня вечером я полунамеренно-полуслучайно пропустила поворот перед мостом у зоопарка и, открыв окна и люк, поехала по шоссе куда глаза глядят. Из динамиков лилась та же музыка, что и утром, только теперь я была в машине одна. На четвертом или пятом съезде я развернулась и снова пересекла Рейн – рано или поздно, но мне придется вернуться в пустую квартиру. Солнце светило в лицо, внизу сверкала золотом река, слева открывался вид на церковь Большого Святого Мартина, и вдруг мне вспомнилась фраза девяностосемилетнего Жюльена Грина, написанная без повода или предисловия, почти как восклицание, когда он сидел один в своем кабинете с красными обоями, на том же стуле, на котором сидел десятилетиями, и до смерти его оставалось всего восемь месяцев: «Что больше всего трогает в этом мире, так это невероятное количество красоты, которая нас окружает. Я снова и снова открываю что-то новое».

Завтра мой сын отправится в операционную, куда я не смогу его сопровождать. Впервые за все время его болезни – не смогу. Удивительно, но сейчас мысль об этом не вызывает у меня беспокойства, хотя еще вчера я и места себе не находила. Врачи – пусть даже у многих из них должны быть свои дети, – видимо, не осознают, какие чувства вызывают их слова, в какую бездну вы не только заглядываете, но и срываетесь. И наоборот, один ободряющий взгляд, намек на то, что дела идут хорошо, упоминание того или иного показателя, который растет или падает – что бы это ни значило с медицинской точки зрения, сам тон, с которым показатель озвучивается, и перспектива того, что ребенок может выздороветь быстрее, чем прогнозировали вчера, внушает надежду. Я понимаю, что уже завтра эти прогнозы могут измениться – просто потому, что на смену заступил мрачный врач, который произнесет те же показатели с едва уловимой тенью в голосе. Врачи, от слов которых вы зависите, будто не догадываются, сколько счастья приносят, едва приподняв уголки губ. «За свою жизнь я прооперировал двадцать тысяч сердец, – сказал главный врач. – Поверьте, со временем вырабатывается чутье».

И я верю.

181

В конце остаются только книги. Увидев лежащую на прикроватной тумбочке книгу, медбрат вспоминает две строчки из песни «Саймона и Гарфанкела»: «А ты читаешь свою Эмили Дикинсон, а я своего Роберта Фроста» [65]. Он не может вспомнить название песни, даже мелодию, только эти два имени, которые засели у него в памяти, пусть даже он никогда не задумывался о том, кто эти люди. Фрост казался на полке таким же чуждым, как и Дикинсон двумя буквами ранее. Уже стоя на лестнице с книгой в руках, я передумала и вместо того, чтобы отправиться в Америку, спустилась в японскую провинцию вместе с Ситиро Фукадзавой.

Медбрат выкатывает сына из палаты, мы снова опускаемся на стулья, между которыми больше нет кровати. Там, где только что стояла кровать, линолеум кажется немного светлее. Чтобы чем-то заняться или хотя бы притвориться, что я чем-то занимаюсь, пока в соседней палате моему сыну снова вскрывают едва сросшиеся ребра, я наугад открываю книгу, словно у меня в руках «Диван» Хафиза, и испуганно вздыхаю – хотя нет, стихотворение вселяет надежду, но, к сожалению, не для этого мира.

Наш Мир – не завершенье —

Там – дальше – новый Круг —

Невидимый – как Музыка —

Вещественный – как Звук.

Он манит и морочит —

И должен – под конец

Сквозь кольцо Загадки

Пройти любой мудрец.

Чтобы найти ответ —

Сносили наши братья

Презренье поколений —

Не убоясь распятья.

Споткнувшись – ловит вера —

Со смехом пряча стыд —

Хоть прутик Доказательства —

Флюгер – поводырь.

Раскаты аллилуйи —

Гром с кафедры – вотще!

Наркотик не работает —

Душу точит червь [66].

– Как ты можешь читать в такое время?!

В его вопросе слышатся все упреки, вся боль, которую я когда-либо могла ему причинить, и особенно – та, которую могла причинить своему сыну. А может, мне это просто кажется.

182

На светофоре ты остановилась рядом с американским школьным автобусом, из которого доносились грохочущие басы, а световые эффекты мигали, как в ночном клубе. Молодые и, очевидно, обеспеченные люди ехали по городу, танцуя и веселясь. Через открытое окно ты наблюдала за этой частной вечеринкой, как за другим миром. Через несколько лет твой ребенок мог бы оказаться внутри – или не оказаться.

183

В Германии – да и во всем мире, даже в зоне военных действий, – нет другого места, где к людям относились бы так одинаково, как в отделении интенсивной терапии, вне зависимости от их происхождения, дохода, пола, религии, сексуальной ориентации или чего-нибудь еще. Все равны перед врачами, равны перед аппаратами, равны в своем равнодушии, как новорожденные в колыбелях. Персонал здесь из разных уголков мира, как и пациенты, и посетители. Утешает мысль о том, что равное отношение возможно, когда оно необходимо. Только вы двое, именно вы, самые близкие вашему ребенку люди – и друг другу тоже (а может, именно поэтому) – сидите у его кровати, словно на противоположных берегах реки. Иногда вы переговариваетесь, и тогда в помещении становится слишком громко.

184

С сегодняшнего дня в церкви Святого Мартина будут молиться за моего сына. «С медицинской точки зрения он в хороших