Алфавит от A до S - Навид Кермани
В последние дни я много думаю о том, почему христианство начинается именно с гибели сына. И не только христианство – вообще вера в единого Бога, если вспомнить об истории жертвоприношения Исаака или Исмаила. Где-то между тем, как человек оказался готов убить собственного ребенка, и тем, как Бог становится свидетелем убийства своего, произошло нечто важное в отношениях между Богом и человеком. Быть может, человек наконец-то осознал себя не только как творение, которое должно подчиняться, но и как творца. Быть может, Бог должен был пережить то, что для человека гораздо хуже собственной смерти.
Разве я не говорила о том утешении, которое заключено в воспоминаниях о Гансе? Возможно, это просто ощущение понимания, которое окружает меня среди книжных полок, – осознание, что уже пять тысяч лет человек не одинок. Так же растерянно сидели за своими столами Альтенберг, Бартиш, Чоран, Дикинсон, Эсприу, Фукадзава, Грин, Гессе – те, кого я случайно прочитала лишь за этот год, хотя я и не искала их дружбы, когда открывала книги. Все они затворники, но все же говорят со мной.
Воспоминания Гессе оказываются короче, чем я помнила, но еще более искусно сплетенными. Почти с облегчением он стоит у гроба своего брата, несмотря на то, с каким недоверием и неохотой он отправился на похороны. Теплая и достойная церемония на сельском кладбище с неожиданно большим числом скорбящих, пришедших проститься с его робким и неудачливым братом, с множеством искренних слез, звучит церковный хорал и равно уместные слова седобородого пастора. Даже если Гессе и не верит в Бога, в конечном счете это уже не имеет значения.
* * *
Вначале речь шла о наследстве, о каких-то золотых и серебряных браслетах, со мной была кузина из Америки, которая давала мне советы, так что, должно быть, драгоценности принадлежали матери. Я должна была что-то выбрать. Это казалось мне недостойным, но я все же приняла участие и нашла браслет, который мне понравился – довольно простой, – но, когда я захотела его взять, он вдруг исчез.
Снова я вижу сон о матери, пока беспокоюсь за сына, словно это одно и то же. Жизнь человека действительно не начинается с рождением и не заканчивается смертью.
Через некоторое время я сидела на пассажирском сиденье в Нью-Йорке с той же кузиной, которая вела машину, хотя живет в Калифорнии. Улицы были в запустении, как в фильмах, где действие происходит после катастрофы или во время войны, когда чрезвычайное положение стало обыденностью, – Америка, где больше не соблюдаются порядок и чистота, возможно, как Детройт в те времена, когда закрылись фабрики. Перед зданием ООН я попросила кузину остановиться, мне нужно было что-то забрать или отдать. Она сказала: «Хорошо, только будь осторожна. Я подожду внизу или объеду квартал, если там нельзя долго стоять. Следи за своими вещами». Я обвязала новую, довольно дорогую сумку вокруг талии, как пояс, но ремешок был слишком мягким, чтобы затянуть узел крепко, поэтому я прижала сумку к животу. Решение было далеко не идеальным – я выглядела немного нелепо.
Когда я вошла внутрь, по-прежнему прижимая к себе сумку, ООН превратилась в больницу – с грязной лестницей, почти как в недостроенном здании. Пол и стены из необработанного бетона, повсюду пыль, и света совсем мало. Еще больше меня встревожило то, что все медсестры и санитары, которых я встречала, были больны, тяжело больны – некоторые лежали на полу и хрипели, другие с трудом передвигались по лестнице, кожа в каких-то коростах, быть может, это чесотка, быть может, что-то другое, я уже не помню.
– Вы все больны! – обратилась я к блондинке-медсестре. – Что происходит? Что вы здесь делаете? Пожалуйста, не приближайтесь к пациентам! Держите дистанцию – да, и от меня тоже! Вам нужно быть осторожнее!
Сначала она попыталась возражать, но потом призналась, что все они больны, больны чем-то заразным, но все равно должны работать, иначе некому будет. Она сказала, что мне следует заботиться о себе и оставаться только в случае крайней необходимости. С другой стороны, им бы очень помогло, если бы о пациентах позаботились родственники.
Потом я оказалась на одном из верхних этажей, перед столом врача, которая утверждала, что моя мать чувствует себя относительно неплохо.
– Моя мать умерла! – восклицала я снова и снова.
– Нет-нет, она рядом, в соседней палате. Она просто казалась мертвой, – сказала врач, – может, она и правда умерла, но теперь она снова здесь! Идите к ней в палату и сами убедитесь, поговорите с ней. Визиты родственников тоже полезны с медицинской точки зрения. Только не пугайтесь, по сравнению с другими пациентами ее состояние совсем неплохое. Есть еще надежда, тем более что вы здесь.
– Моя мать умерла уже давно, она должна выглядеть ужасно!
Но врач упорно твердил, что она не умерла, это была только видимость, иногда пациенты возвращаются. Она говорила так, будто мама не была погребена, будто она пережила что-то вроде клинической смерти – ничего особенно мистического, как воскрешение Лазаря, но все же для медицины необычное. В конце концов, смерть должна была продлиться дольше нескольких минут, семья уже попрощалась с ней, но, видимо, даже такое бывает.
В палате на полу корчилась старуха, седая старуха в белом халате, с открытыми, но совершенно пустыми глазами. Моя мать лежала на койке, наполовину склонившись над краем, тоже в белом халате. У нее седые нерасчесанные волосы. Она не улыбалась, не подала никаких намеков на приветствие. Я сомневалась, узнала ли она меня, хотя, в отличие от другой старухи, она была в сознании. Ее зрачки двигались, когда я преклонила колени у кровати, и беззубый рот тоже двигался. Она не могла или не хотела говорить. Я изо всех сил старалась не показывать тот ужас, который охватил меня, несмотря на предупреждение, и пыталась подбодрить ее: «Как хорошо, что ты выжила, все будет хорошо».
Не знаю, увидела ли я этот образ уже во сне или только после пробуждения, или, возможно, я проснулась именно из-за него – в любом случае передо мной предстал воскресший Иисус, изможденный, отчаянно смотрящий в пустоту, как будто желая навсегда остаться мертвым.
Как я вообще могла спать?
180
Это своего
