Алфавит от A до S - Навид Кермани

мне хоть и милым и трогательным, но слишком уж детским. Однако следующий же удар сердца нагнал противоположные чувства, то есть в ту же секунду явилось во мне и презрение ко всем этим чашечкам и кувшинчикам, как к чему-то недостойному, чуть ли не пошлому, а еще более недостойным представилось мне мое чувство превосходства над малышом, который способен был на такую самозабвенную радость и для которого Рождество, чашечки и все прочее обладало еще волшебной силой, непререкаемой, как святыня. А я все это уже утратил – вот в чем был главный смысл события, вот что будоражило и пугало: во мне зародилось представление о прошлом! Ганс был ребенком, а я вдруг узнал, что я не ребенок больше и никогда им не буду! Гансу его столик с подарками представлялся райскими кущами, а я не только не чувствовал больше ничего подобного, но с гордостью осознавал, что слишком вырос для этого, – с гордостью, но и почти с завистью. Я смотрел теперь на своего братца, который только что был со мной одно, как бы со стороны, сверху вниз, критически и в то же время стыдился того, что мог таким образом относиться к нему и его глиняной посуде, колеблясь между сочувствием и презрением, между превосходством и завистью. Один лишь миг создал эту дистанцию, вырыл эту глубокую пропасть. Я вдруг увидел и понял: я больше не ребенок, я старше и умнее Ганса, но и – во мне больше холодности и зла» [64].

Это и все, это весь опыт, который Гессе описывает, добавляя к нему другие воспоминания о Гансе – вопреки изначальному замыслу, – лишь потому, что в противном случае все осталось бы просто эпизодом и не приобрело бы для читателя значимого смысла. Для самого Гессе стыд за собственный презрительный взгляд – одно из тех незабываемых переживаний, в которых ты видишь себя со стороны и мгновенно осознаешь черты в себе, которые, как кажется, еще вчера были тебе несвойственны. С дрожью и легким испугом ты понимаешь, что ты – не статичное, неизменное существо, каким себя всегда считал, а с удивлением и трепетом наблюдаешь, как плывешь в бесконечном потоке изменений, развития, неумолимого увядания и преходящей природы жизни, от которых ты раньше как будто был избавлен.

Мать или незнакомка, которая оказалась вместо нее в гробу, – какая разница? На короткий миг ты просыпаешься от сладкой лжи своего сна, который завтра снова поведет тебя по жизни. «И если б не возвращались мы к своей спячке, если б эти мгновения пробуждения длились не секунды или часы, а месяцы или годы, мы не смогли бы жить, просто не выдержали бы; к тому же большинство людей, по-видимому, и не догадываются об этих мгновениях, об этих секундах пробуждения, а живут себе всю жизнь в башне своего якобы неизменного „я“, как Ной в ковчеге, видят, как проносится мимо поток жизни, он же поток смерти, видят, как уносит он незнакомцев и друзей, кричат им вслед, оплакивают их и верят, что сами-то они навсегда останутся на твердом уступе, на берегу, откуда будут вечно взирать на мир, неподвластные потоку, не умирая вместе со всеми. Всякий человек – эпицентр мира, вокруг всякого человека мир, как кажется, послушно вращается, и каждый день всякого человека есть конечная, высшая точка мировой истории; позади увядшие и сгинувшие в тысячелетиях народы, впереди и вовсе ничего, а весь чудовищно громоздкий механизм мировой истории, как представляется, служит одному лишь настоящему моменту, пику современности».

Я цитирую предложение за предложением, больше, чем изначально намеревалась, потому что даже переписывание приносит утешение, хотя я так и не поняла, почему и от чего. Возможно, потому что нас самих «уносит», мы не можем вспомнить начало и не знаем конца. И вот я, мать, тоже втянута в этот поток, но все же следую за кем-то другим – за собственным ребенком, на которого смотрю, снова и снова пытаясь схватить его за руку, чтобы спасти, но рука ускользает. Это похоже на сон, этот образ бурного потока или матери, защищающей ребенка от медведицы, – но в то же время они реальнее новостей с саммита ЕС, которые я все равно читаю, или вчерашние данные о продажах моей книги. Вероятно, отец моего сына чувствует то же самое, но даже общение между родителями в этом шуме становится почти невозможным – мы должны каким-то образом следить за сыном каждый со своей стороны.

И все же происходящее не кажется сном – именно это я вновь нашла в воспоминании о Гансе. Это состояние пробуждения, когда ты больше не участвуешь в обычной жизни – ведь это может случиться с каждым, в любую секунду. А самым пробужденным оказывается сам сын, который больше не функционирует. «К клапанам сердца лучше не приближаться», – сказал кто-то в больнице, даже не главный врач. «…в моменты пробуждения мы и на самом деле менее всего просты, перед лицом голой истины мы всегда теряем уютное чувство безусловной веры в самих себя, теряем уверенность, свойственную спокойной совести. В такие моменты человек способен убить скорее себя, чем кого-либо другого». Да, себя, однозначно себя, если бы сын так и не пришел в сознание. Долго я бы не протянула – быть может, всего несколько месяцев или лет ради отца, других причин жить у меня бы не было. «Так и мне открылась она в ту секунду пробуждения. И пусть я мог забыть о ней секунду спустя, пусть мог потом сгладить и приукрасить ее по общелюдскому обыкновению. Все же какая-то яркая вспышка или скорее трещина на гладкой поверхности жизни, какой-то испуг или предостережение в памяти запечатлелись. И хранятся в ней в чистом виде, без приукрашиваний и перетолковываний: испуг, вспышка».

Невозможно точно выразить словами то, что я сейчас осознаю, но это придает жизни ощущение полной случайности – не только нашей жизни, но жизни вообще. Конечно, если сын поправится, как предсказывает врач (хотя, конечно, он не мог этого обещать), кризис обретет смысл: испытание, зрелость, он станет смотреть на мир иначе, глубже, проницательнее, сам изменится и в лучшем случае даже почувствует себя обогащенным благодаря этому опыту. Мы все вместе с болезнью увидим и исцеление. Но что, если нет? Надежда не всегда берет верх, даже если она опирается на вероятность, – страх настолько силен, что ему все равно на проценты благоприятных исходов.

Ни инсульт, из-за которого я десять лет каждые три, потом каждые шесть месяцев лежала в белой трубе томографа, ни смерть