Дни убывающего света - Ойген Руге

любимое блюдо с детства. Для нее слишком примитивно? И почему, спрашивал себя Курт, имея достаточно времени, чтобы обогнуть красноклопов на булыжном нойендорфском тротуаре, почему, интересно, не поддаваясь на все поучения, вот уже тридцать лет она упорно удваивала гласные и согласные в неположенных местах, меняла глухие и звонкие согласные: «руузкая душша»…

— Он хотел на мне жениться, — вдруг сказала Надежда Ивановна.

Курт не сразу понял, говорит ли она с ним или сама с собой. Выяснилось, что та имела ввиду отца Ирины, которого Ирина (видев его только один раз в жизни и то издалека), считала цыганом. Что Надежда Ивановна в свою очередь оспаривала. Надежным источником не была ни та, ни другая. Ирина была склонна воспринимать мир таким, каким хотела его видеть, в то время как у Надежды Ивановны, можно сказать неграмотной, было крайне фрагментарное представление о событиях, которые происходили вокруг нее — коллективизация, гражданская война, революция. Курту требовались усилия, чтобы систематизировать ее рассказы, сверяясь с надежными ориентирами. И то, что сейчас, когда они шагали на день рождения Вильгельма, Надежда Ивановна начала рассказывать о городе, в который переехала, даже сбило его с толку на какой-то миг:

— В какой же это город? — спросил он.

Она, на самом деле, имела в виду Славу.

Курт вспомнил этот «город»: улицы, покрытые щебенкой, дощатые заборы выше человеческого роста слева и справа, за которыми стояли, пригнувшись к земле, покосившиеся одноэтажные брусчатые домишки. Поселок менее чем с девятью тысячами жителей, невысоко выстроенный меж болот, глухомань, подумал Курт. Нет, пожалуй, другого места, которое было бы грязнее, уродливее, бесхознее, чем это проклятое гнездышко, в котором он — по окончании срока заключения — провел еще семь лет в качестве так называемого «сосланного навечно». И всё же, несмотря на то что его одолевала (кстати, достаточно регулярно — раз в месяц) истерика, когда он осознавал, как уходит время, а перспективы когда-либо начать нормальную жизнь так и не появлялось, несмотря на это он должен был признать, что даже в этом болоте было что-то хорошее.

Например, первый суп, который Ирина сварила для него — гороховый суп из пакетика, точнее из коробки (свежего гороха тогда не было). Какое лакомство! И пусть даже позже Ирина привезла из Славы такую же коробку, и суп оказался едва ли съедобным…

Или купание в реке по утрам.

Или белые ночи, когда они вместе сидели до восхода солнца у костра и постепенно терялись во времени… Сосланными навечно были они все — собрание вечностей. Сколько же радости таило в себе отчаяние.

Или первые фото, которые они сделали с Ириной. Фотоаппарат им привез из Свердловска Собакин, проявитель намешали из поташа и, как там называлась та штука, сульфита натрия, и чтобы соотношение было точным, они соорудили безмен с несколькими копеечными монетками в качестве гирек, и Курт, который при слове «первые фотографии» прежде всего подумал об определенных первых фотографиях, о первых, как это сказать, не предназначенных для общественности фотографиях, вспомнил сейчас, шагая под руку с Надеждой Ивановной на день рождения Вильгельма, как на бумаге, плавающей в растворе, начали выступать контуры, сначала медленно, едва различимо, так что с трудом можно было понять, где верх и низ, пока на темнеющем заднем фоне неожиданно — белым и властным — не проявились бедра Ирины, и так возбуждающ был он, этот момент, что они забыли, что бумагу надо положить в ванночку с фиксатором, и набросились друг на друга стоя в своей импровизированной фотолаборатории… Жаль, что перед выездом из СССР им пришлось уничтожить те снимки.

С другой стороны, кто знает, может, они походили бы на тот суп из пакетика после десяти лет лагерей. Ну и кроме того, Ирина ничего больше о таких вещах (как она с недавних пор стала называть это) не хотела знать. Да, она даже стала считать всё, что когда-то ощущала эротичным и возбуждающим, всё более отталкивающим и низменным — своего рода ретроспективное очернительство. Это тоже ее «руузкая душша»? Или это операция по удалению яичников? Как бы то ни было, жить с Ириной вдруг стало сложно. И то обстоятельство, что Саша оказался на Западе, вряд ли что-то упростит.

Интересно, что сказать Шарлотте и Вильгельму?

Дом постепенно приближался. Уже виднелась, высоко меж осенних крон деревьев, башенная комнатка с ее полукруглыми окнами и карнизами. Там он когда-то напечатал свою диссертацию, и даже если башня по большому счету была верхом ужаснейшей безвкусицы (весь дом представлял собой ужасное эклектичное строение — нацистский нувориш в последние дни войны воплотил в нем свою мечту), Курт не мог отрицать того, что всегда любил эту башенную комнатку. Здесь началась его вторая — или третья? — жизнь, и он любил вспоминать тишину над Нойендорфом, когда в полседьмого утра он открывал окно, ставил свою печатную машинку… освежающий воздух, желтые листья в окне, хотя не могла же быть всё время осень, но — вместо того чтобы размышлять о том, почему платаны в его воспоминаниях всегда были желтыми, ему лучше подумать, как отвечать на вопросы, которые ему сейчас зададут.

Хотя, собственно, думать не о чем. Какой смысл в том, чтобы сегодня, в день рождения Вильгельма, спровоцировать скандал: для чего? Кому это пойдет на пользу? Вильгельм — старый закостенелый идиот и, собственно, думал Курт, он заслужил правду, в качестве наказания за свою закостенелость. Собственно, думал он в то время, как между пятнистых стволов деревьев показался серый фасад, массивная дверь, зарешеченные маленькие окна прихожей, которые окончательно превращали дом в крепость, собственно, нужно было бы ему сказать, подумал Курт и попытался представить себе лицо Вильгельма: сегодня, в твой день рождения, следовало бы сказать, твой внук решил, что он по горло сыт вами, сердечно поздравляю! — подумал Курт и подавил в себе желание воспользоваться одним из идиотских дверных молоточков — его уже давно злило это «Не стучать!» Чтоб вот так сразу встречали запретом! К тому же, если бы там не висела табличка, в голову бы не пришло стучать, да, пожалуй, в голову бы не пришло даже, что идиотские львиные головы — это дверные молоточки!

Курт сделал глубокий вдох, такой глубокий, будто ему предстояло не дышать несколько часов, и нажал на звонок.

Дверь открылась, показалась физиономия: круглая тупая физиономия — пойди поищи другую такую физиономию, подумал Курт, по которому бы с первого же взгляда было ясно, кто это, а именно — функционэрр — одно из любимых ругательств Ирины. Курт попытался быстренько протиснуться