Дни убывающего света - Ойген Руге

— Пожалуйста, подождите товарищ Повиляйт, — крикнул Шлингер ему вслед.

Курт не думал ждать товарища Повиляйт, но товарищ Повиляйт уже сама прицокала, прежде чем Надежда Ивановна успела избавиться от пальто, проворная как паук, который поджидает свою жертву.

— Вот так да, а где же Ирина?

— Ирина заболела, — солгал Курт.

— Заболела? Что с ней? — поинтересовалась Шарлотта.

— Ей стало плохо, — объяснил Курт.

— А Александр? Только не говори, что и Александру стало плохо!

— Мама, мне очень жаль, — начал Курт.

Но Шарлотта прервала его.

— Значит так, дорогие мои, как вы себе это представляете? Что мне сказать Вильгельму? Ему сегодня девяносто!

— Послушай, мама…

— Да, прости, — сказала Шарлотта, — прости… Но я тут медленно с ума схожу. Я скоро этого не вынесу!

Она застонала, напустила на себя трагизма.

— Этот Юн тоже отказался, представь себе! Посылает какого-то заместителя, невероятно! Вильгельму сегодня девяносто! Ему вручают Золотой орден за заслуги перед отечеством! А этот посылает заместителя!.. Где твои цветы?

— Ах ты, черт, — выругался Курт. — Забыл дома.

— Ну да ладно, тогда возьми пару других, — предложила Шарлотта. — Тут полно этого добра.

Курт посмотрел на гардеробную нишу, в сумерках которой смутно белели бесчисленные букеты, в то время как голос матери доносился как бы издалека…

— … и, пожалуйста, Курт, когда войдешь, ни слова о каких-либо событиях. Ты знаешь — Венгрия, Прага… И ничего про Советский Союз.

— И ничего про Польшу, — продолжил Курт.

— Вот именно, — подтвердила Шарлотта.

— И ничего про Вселенную, и ничего про Луну, — завершил Курт.

— Курт, я прошу тебя, он… — Шарлотта многозначительно закатила глаза. — Он сдал в последнее время.

— Я тоже сдал в последнее время, — сообщил Курт.

И решил не брать цветы.

Но когда он вошел в комнату, Вильгельм, как обычно, сидел в своем кресле, выглядел обычно и вел себя так же. Уже много лет он имел обыкновение принимать поздравления сидя, что само по себе унизительно, считал Курт, и когда Вильгельм спросил его, едва он вошел в комнату, всё тем же своим властным тоном, об Александре, Курт снова ощутил огромное желание сказать правду.

— Александр заболел!

Шарлотта опередила его. Вильгельм кивнул, подозвал к себе жестом Надежду Ивановну, принял от нее поздравления. Она подарила ему банку домашних огурцов, и Вильгельм, не упускавший возможности похвастаться своими знаниями русского языка, выдал Garosch! Garosch!

Вероятно, он имел ввиду «charascho» («хорошо»), но даже этого не смог выговорить. На самом деле, Вильгельм никогда не знал русского. Так как, хотя он и любил порассказать о своих «московских годах», этих «московских лет» никогда не было. Он, правда был в Москве в 1936-м, приезжал в сопровождении его, Курта, и Вернера (оба остались там «из соображений безопасности»), чтобы — как подозревал Курт — пройти обучение в службе разведки Красной Армии. Но всё же его пребывание длилось не годы, а несколько недель. К тому же секретное учебное учреждение находилось далеко за городом, так что на самом деле Вильгельм видел Москву не больше трех раз в жизни — Garosch! Garosch!

Чтобы все это увидели, Вильгельм подозвал к себе Мэлиха, велел открыть ему банку с огурцами и съел один огурец… И даже это он умудрился сделать в своей неподражаемой заносчивой манере — та небрежность, с которой он отряхнул над банкой огурец, как он в него вгрызся, как он катал надкушенный огурец — неприятно чавкая при этом — между пальцев и рассматривал его, как будто он — последняя инстанция по оценке качества огурцов:

— Garosch, — вынес вердикт Вильгельм еще раз и, наконец-то, удостоил и Курта милости поздравить себя. Но когда Курт, преодолев брезгливость перед мокрыми от рассола пальцами, протянул свою руку, Вильгельм просто отмахнулся от него: «Овощам место на кладбище».

Овощи на кладбище? Курт всё-таки был ошеломлен: он и правда, как выразилась Шарлотта, «сдал»?

Затем он повернулся к собравшимся на день рождения. Раньше на день рождения Вильгельма, время от времени, приходили интересные люди: Франк Янко, когда-то самый молодой командующий дивизионом интербригады, или Карл Ирвиг, который всё же, вопреки Ульбрихту, хотел проложить немецкий путь к социализму. Или же Стина Шпир, актриса Брехта, которую Шарлотта и Вильгельм знали еще по эмиграции в Мексике. Но имя Янко в доме больше не упоминалось с тех пор, как он из-за каких-то мнимых махинаций отсидел в тюрьме шесть лет; Карл Ирвиг, хоть и исключенный из политбюро, но не впавший в настоящую немилость, как-то просто затерялся; Стина Шпир, которая за праздничным столом всегда рассказывала смешные, но политически ненадежные анекдоты из жизни театра, два или три года назад была окончательно выставлена Шарлоттой из дому, и таким образом всё сколь-нибудь интересные люди постепенно исчезали, пока в итоге не остались вот эти, собравшиеся сегодня: Мэлих, конечно, самый большой почитатель Вильгельма (собственно, неплохой малый, но чуть ли не трагически медлительный умом); жена Мэлиха, всё время чем-то болевшая, бывшая полицейская (блондинка и когда-то настолько симпатичная, что она, если бы не безнадежная чопорность, рассматривалась бы Куртом как вполне подходящий для его коллекции трофей); рядом с нею соседи из дома напротив, похожие друг на друга, как два мопса, чьи имена Курт, как обычно, забыл: муж был раньше завхозом в Сашиной школе, а сейчас выполнял мелкие поручения для Шарлотты и Вильгельма; о жене Курту ничего не было известно, кроме того, что у нее, как говорили, было искусственное анальное отверстие (искусственное анальное отверстие — странная идея); затем был участковый полицейский, товарищ Крюгер, которого Курт видел всегда издалека, когда тот проезжал на велосипеде; конечно же, Бунке, высокое давление, полковник государственной безопасности, который всегда — приветствую, приветствую, где же Ирина! — вел себя так, будто они бог весть какие друзья (при этом они всего лишь раз пригласили его на чай, чтобы поговорить о двух елях в его саду, которые затеняли огурцы Надежды Ивановны); Гарри Ценк тоже как-то приблудился сюда: единственный умный, да просто тертый калач (но притом и достаточно глупый, раз стал ректором так называемой нойендорфской академии); в заключение еще Гертруда Штиллер, всегда красневшая, когда встречалась с ним здесь каждый год: много лет назад Шарлотта хотела свести его с этой женщиной, причем самое постыдное во всём этом было то, что Курт и в самом деле обдумывал такую возможность, пусть и не совсем