Дни убывающего света - Ойген Руге

— Ншульт, — пояснил Тиль.

Тильберт Вендт, с которым он состоял в Коммунистическом союзе молодежи в Берлине-Бритц — на год младше его. Курт постарался не слишком явно выдать свой ужас.

— А вообще как?

Глупый вопрос.

— Пще йдет, — ответил Тиль.

— Самое главное, мы еще живы, — утешил Курт и похлопал того по плечу, хотя был уверен, что покончил бы жизнь самоубийством, если б такое случилось с ним.

К торту с жирным сливочным кремом он бы раньше не прикоснулся. Но с тех пор как ему вырезали две трети желудка, ему можно было не опасаться и жирного крема. И кофе он сразу налил, выудил одну из тех древних, испещренных трещинами мексиканских чашек из твердой пластмассы, которые каждый год восполняли недостаток унаследованной от нациста «хорошей посуды». Шарлотта и Вильгельм получили дом со всем добром (точнее говоря, со всем, что осталось в доме после временного пребывания тут советских офицеров). Только столовые приборы с крохотной свастикой, выгравированной под инициалами, они убрали, теперь ели торты на нацистских тарелочках, но столовыми приборами, изготовленными на народном предприятии ГДР.

— Da sdrawstwujet, — произнес Бунке и поднял свою алюминиевую стопку.

И это было одним из достижений ГДР, вместе с той дрянью, что плескалась внутри, и если тридцать три года Курт отказывался пить из алюминиевых стопок коньяк или, еще хуже, гольдбранд[45], то сегодня пришлось.

— За Корбачёва, — предложил Бунке. — За берестройку в ГДР!

Тиль отказался, когда ему протянули стопку. Участковый сделал вид, что ничего не слышал. «Мопсы» сделали по глотку уже на «da sdrawstwujet». Только Мэлих поднял, осторожно оглянувшись по сторонам, свою стопку, но снова опустил, когда Гарри Ценк возразил:

— За Горбачева — да. За перестройку в ГДР — нет.

А жена Мэлиха — ее зовут Анита, как раз вспомнил Курт — оказалась и правда дурой. Настолько, что процитировала высказывание другого Курта, Курта из политбюро (Курт Хагер, которого Курт втайне называл «Курт-засранец») — из интервью, перепечатанного недавно в «НД», данного для западного журнала:

— Если сосед клеит обои, нам не надо тотчас копировать его.

Нойендорфский ветеран партии поддакнул, а Бунке неожиданно повернулся к нему, Курту:

— Курт, скажи же что-нибудь!

Вдруг все стали смотреть на него: Анита со своим заострившимся носиком, Мэлих начал кивать, прежде чем Курт успел набрать воздуху, «мопсы» с головами, склоненными под одним углом… Только Тиль, безучастный ко всему этому, настойчиво пытался отправить в свое наполовину парализованное лицо кусок торта.

— Ваше здоровье, — произнес Курт.

— Да, наше здоровье, — повторил Бунке.

Курт опрокинул эту дрянь внутрь. Прожгло, скатилось по капле медленно по пищеводу. По телу стало разливаться тепло, до того места, где несколько часов назад поселился холодок, — не в желудке. Чуть ниже…

Что это, интересно, за орган, который начинаешь ощущать, когда твой сын сбегает из республики?

Партийный орган, подумал Курт, но у него не было настроения шутить на эту тему, и он углубился, чтобы не втягиваться в дискуссию о Горбачеве, в свой торт. Бесполезно, думал он, объяснять этим людям свое мнение о Горбачеве: что Горбачев пошел недостаточно далеко… что он действует без какой-либо концепции и непоследовательно… что в его книге о перестройке нет и следа теоретического подхода…

Он по-прежнему был занят тортом, когда в комнату вошел еще один человек, которого Курт не смог сразу идентифицировать: для этого круга слишком молодая и к тому же слишком красивая женщина, которую он узнал, только когда увидел долговязого двенадцатилетнего подростка, которого та подталкивала в направлении Вильгельма… Вырядилась, посмотрите-ка на нее! Даже туфли на каблуках. Что бы это значило?

Курт смотрел, как оба подошли к креслу Вильгельма, как Мелитта наклонилась к Вильгельму, действительно невероятно короткая юбка, Маркус протянул Вильгельму рисунок, и Курт вспомнил, что Маркус и ему дарил на день рождения рисунок. Какое-то животное, черт побери, его же и в самом деле нужно повесить, подумал Курт и смотрел, как Маркус обходил всех собравшихся — хрупкий, бледный и немного смущенный, точно такой же, как Саша в этом возрасте, подумал он, и тут ему не осталось ничего другого, как прижать Маркуса к себе: просто протянуть ему руку, как всем, было недостаточно. И вдруг он ощутил желание прижать к себе и Мелитту, но он, конечно же, отогнал от себя это желание, но поздоровавшись с ней, подвинулся в сторонку, чтобы рядом можно было приставить стул для нее.

На ней были чулки в рисунок. На свою беду Курт сидел в своем кресле чуть ниже чем она, так что, размышляя, что приветливого ей сказать и глядя на ее чулки в рисунок, сбивался с мыслей. Каждый комплимент, который приходил ему на ум, неожиданно звучал так, будто он хотел исправить прежнее предубеждение, и ему понадобилось какое-то время, чтобы произнести:

— Выглядишь отлично.

— Ты тоже, — ответила Мелитта, взглянув на него большими зелеными глазами.

— Да ну, — отмахнулся Курт, — хотя, честно признаться, я был бы не против, поверить в это.

— А где Ирина? — спросила Мелитта.

— Ирина себя плохо чувствует, — сказал Курт и ждал, что Мелитта спросит теперь о Саше.

Она не спросила, но, возможно, только потому, что в этот момент в комнату вошла Шарлотта, энергично хлопая в ладоши, как воспитательница в детском саду, призывая расшумевшихся гостей к тишине — приехал Заместитель. Вручение ордена!

Курт отложил вилку и откинулся на спинку стула. Выступающий начал сухо, и даже для функционэрра слишком монотонно, зачитывать панегирик, который, за исключением небольших отклонений, был тем же самым, что всегда, когда Вильгельму вручали орден (а это в последнее время происходило чуть ли не ежегодно, очевидно, потому что тот производил впечатление, что настал его последний день рождения — даже тут он умудрился наработать определенное мастерство): боевая биография Вильгельма, из которой с годами исчезло всё, что могло бы представлять интерес, впечатляющее свидетельство тупоумия. Но было и то преимущество, что Курт теперь, когда Мелитта повернулась к докладчику, беззастенчиво мог разглядывать ее чулки. Точнее говоря, ее колготки или, еще точнее, место чуть выше края юбки, он не знал, как оно называется, где кончался рисунок; и то, что Мелитта одернула юбку, сделало всё еще интереснее, так как юбка снова начала соскальзывать, в то время как ее бедра раздвинулись с едва уловимым шорохом.

Курт почувствовал, как внизу живота что-то напряглось, и подумал,