Дни убывающего света - Ойген Руге

Нет. У нас нет. Да и зачем? Для чего они этому глухому народу, производящему столько шума? Народу, безропотно терпящему фильм с Розовым Кроликом. Народу, для которого нормально цеплять двух собак на крыше без единой тени только для того, чтобы своим лаем они лишали сна страдающего бессонницей…

Он перестает огибать лужи и перепрыгивать бурлящие по тротуару ручьи. Ноги и так уже промокли. Промокло всё насквозь, до костей. Ему кажется, что всё напоено тоской, беспрерывно навеваемой с океана, она затопила собой весь город, сводит людей с ума и заставляет вновь прибывших подойти к борту корабля и утопиться в море, бесследно. В каком-то supermercado[43] он покупает две бутылки воды и его охватывает подозрение, что и минеральная вода, продающаяся здесь, в Варакрусе, может быть отравлена тоской.

Он лежит в своем номере без окон. Чувствует, как начинается жар. Берет таблетки, пьет из отравленных бутылок. Шипение кондиционера проникает в его ничем не защищенные уши. Он еще раз встает, выключает кондиционер, но спустя короткое время ему кажется, что нечем дышать. Головная боль усиливается. До него доносятся голоса из гостиничного бара. Он с трудом снова поднимается, включает кондиционер, затыкает уши клочками туалетной бумаги. Выпивает еще одну таблетку. Натягивает покрывало на голову.

Лежит на правом боку, сжимается в комок. Теперь по его телу начинает волнами расходиться жар, начиная с одного бока, он чувствует это в темноте своей сооруженной из покрывала пещеры: от почек волны охватывают поначалу низ живота, его левый верхний бок, оттуда катятся к сердцу, пробираются через спину и лопаются на пути к затылку. Что будет, если его ослабленная иммунная система не выдержит натиска каких-то чужеродных инфекций? Ему мерещится шипение кислородного аппарата, вдруг оказывается, что это его собственный кислородный аппарат. Вдруг оказывается, что это он — умирающий пожилой мужчина, с шипящим кислородным аппаратом. И кажется вполне уместным, что он умирает здесь, в этом бункере в Веракрусе, в полном одиночестве, с клочками туалетной бумаги в ушах. Он же и не хотел другого. Это логичное и неизбежное следствие из его жизни.

Ему приходится повернуться на другой бок, чтобы отделаться от этой мысли. Чтобы избавиться от картинок, крутящихся в голове. Он ищет другие картинки. Пытается вспомнить о чем-нибудь. Пытается между волнами жара, накатывающими на него, вымолить что-то приятное, но видит всё время одно и то же: видит себя, бредущего по чужим городам, как будто в его жизни не было ничего, только улицы, только дома, только лица, которые лопаются, как только он пытается прикоснуться к ним. Это фильм о моей жизни, думается ему под стук зубов. Правда, в какой-то жалкой, сокращенной версии, думает он, пытаясь унять зубовную дробь, чтобы не разрушить еще какое-нибудь здание. Я потребую другую версию фильма, думает он, у меня, черт побери, будет право самому смонтировать фильм, думает он и стискивает зубы, до боли в челюстях, а потом становится жарко, он несется, сердце бьется с невероятной частотой, оно дрожжит сильнее, когда стучит, дорога забирает в гору, еще выше в гору, но вершины не видно, это какая-то кривая пустыня, понимает Александр, вплоть до самого горизонта нужно идти в гору, но одолеть подъем, в такую-то жару, с пороком сердца в груди, неоперабельным, невозможно, и он знает это, ему нужно остановится, но позади всё рушится, по кусочкам скатывается в пропасть или, точнее сказать, в небо, которое повсюду, сверху и снизу, и сквозь это вездесущее небо простирается хрупкой, с метр толщиной корочкой мир — ошеломляющее откровение.

А потом рядом с ним оказываются родители, держат его, сердечника, за обе руки. На них выходная одежда, на отце брюки с отворотами, как в пятидесятых, на матери туфли с высоким каблуком и широкая юбка, под которую он всегда прятался, но они не обращают никакого внимания на свою одежду, они бегут, карабкаются, ползут на коленках по тоненькой, косо возвышающейся в небо корочке, соскальзывают, падают, поднимаются и тянут его, сердечника, за собой, торопят его, сдержанно, но настойчиво, таким тоном, будто опаздываешь в детский сад, заставляют его идти дальше, не оглядываться постоянно туда, где всё рушится, а смотреть вперед, вверх, туда, где в самой вышине, в конце мира, группка индейцев, украшенных перьями, пытается танцем вызвать к жизни новый мир: их пятеро или шестеро, маленького роста с небольшими животиками, переступают в такт с ноги на ногу. Музыка, под которую они танцуют, идет из устройства, вроде тех, что носят на шее продавцы в метро, свои перья они только что купили в сувенирной лавочке, а вместо ножей у них в руках маленькие черные черепашки из обсидиана.

Он проболел два дня. Один раз встал, дополз, согнувшись от высокой температуры, до супермаркета, чтобы купить питьевой воды. На третий день упаковал вещи, заказал на ресепшен такси и, не потребовав вернуть что-либо из предоплаты за номер, попросил довезти до автовокзала, где купил билет до Тихого океана. Кассир протянул ему через окошко карту формата А5, Александр наугад ткнул в город по другую, противоположную сторону океана, мирного, тихого.

— Почутла, — говорит кассир.

— Почутла, — повторяет Александр, название, которое он, точно, никогда в жизни не слышал.

Автобус отправляется в семь вечера. Это автобус класса люкс, там есть спальные места и там — тихо. Звук видеосистемы слышен только в наушниках, как в самолете. Александру удается поспать пару часов.

Утром небо снова голубое, сумасшедше голубое. И вообще цвета кажутся ему намного интенсивнее, чем на восточном побережье. Убогие лачужки вдоль дороги отливают в утреннем свете красным и зеленым, нарисованные от руки рекламные щиты приветствуют его, когда он проезжает мимо, и ему не кажется ни капельки странным, что мужчина перед крошечным рестораном подметает песок. Что-то — воздух, небо, хрупкие контуры строений с гофрированным железом и пристани — выдает ему близость Тихого океана.

И вот он в Почутле. Рейсовый автобус, в который он пересел, выгружает его у кафе, открытого в бывшем гараже. Колени еще дрожат, когда он выходит из автобуса. Он чувствует себя легким. У него будто новая кожа. Утренний ласкающий воздух кажется ему откровением. Солнце щекочет кожу. Он спрашивает у владелицы кафе-гаража, которая как раз надраивает дорожку у кафе, в каком направлении океан, и узнает, что до океана еще пятнадцать километров. Добраться туда, оказывается, можно только на такси, но знакомый владелицы оказывается таксистом, и она попросит его отвезти. Может, он пока хочет позавтракать?

Александр соглашается, и женщина, которая — несмотря на индейскую