Дни убывающего света - Ойген Руге

Хорошо, что он решил позавтракать здесь! Пьет кофе. Ест чудесную булочку с великолепным джемом. Видит трещины в бордюре по другую сторону тротуара, видит, как сияет этот тротуар, только что отдраенный владелицей кафе. Видит мужчину, который машет едущему впереди такси. Видит еще одного мужчину, похожего на синего слона. Видит ему сопутствующую белую слониху. В кадр входит ребенок, останавливается и улыбается.

Поездка стоит пятьдесят песо, цену оговорили заранее. Дорога плавно петляет вниз по местности столь невыразительной, что она может быть только предместьем, предместьем какого угодно городка.

Поселок называется Пуэрто-Анхель, если он правильно понял. Никакого указателя с названием нет. Слева хорошо виден пляж. Справа, у склона, пара неприметных, стоящих стена к стене домиков, под привычным нагромождением проводов. Овощной магазинчик. Ferreteria. В филиале банка идет ремонт.

Хотя Александр не просил, но водитель посоветовал ему отель, точнее говоря casa de huéspedes, пансион, причем так настойчиво, будто получает с этого проценты. Пансион называется «Eva & Tom». Александр опасается, что владельцы — немцы, но таксист энергично отрицает, и вот Александр на всё еще слабых ногах поднимается в «Eva & Tom» по крутой тропинке, в какой-то момент переходящей в лестницу.

У своего рода ресепшен под пальмовыми листьями его встречает, после того как кто-то ее позвал, полноватая, немолодая женщина, которую, и правда, можно было бы принять за скво из-за ее медного загара и длинных седых волос, заплетенных в тугую косу. На ней шлепки, застиранное платье, она невнимательно, почти нехотя, листает ежедневник и безо всякого перехода заговаривает с Александром на немецком, но на тяжелом южно-немецком диалекте, возможно, австрийском. Затем поднимается с ним по наружной лестнице, сколоченной из грубых досок, соединяющей разные этажи гостевого домика.

Верхний этаж находится на самой вершине холма. Цветущий гибискус и пальмы. С террасы внизу видна бухта, окруженная огромными скалами, и ее воды такого же сумасшедше-синего цвета, что и небо над ней.

Номера расположены в одноэтажном каменном флигеле, решительно, но неряшливо раскрашенном в цвета а-ля Фрида Кало (красно-сине-зеленые). И прежде чем австрийская скво покажет ему маленький номер без окон (свет падает сверху: в одном месте чердачные кирпичи, примыкающие к балке, заменены на гофрированный пластик), прежде чем его взгляд скользнет по спартанской обстановке, состоящей из кровати, москитной сетки, стола и сундука, прежде чем он спросит цену (номер стоит пятьдесят песо или пять долларов), он успеет влюбиться в саму мысль о том, как в жаркие дни будет лежать в гамаке, растянутом прямо перед его дверью, в тени крыши из пальмовых листьев и с видом на сумасшедшую синеву Тихого океана.

— И покрывала вытряхивайте, — наставляет австрийская скво. — Здесь водятся скорпионы.

[глава XVI]

1 октября 1989

Идти было собственно недалеко, но Надежда Ивановна, шедшая рядом с ним, передвигалась на своих больных ногах так медленно, что ему казалось, будто дом матери недосягаем. Курту казалось, что он идет на месте. Его тяга к движению росла с каждым шагом. Великолепная погода стала для него невыносимой. Холодок в животе усиливался. Теперь он злился, что просто не затворил за собой дверь и не ушел гулять в лес, чтобы погулять час-другой умеренным шагом среди деревьев.

Разговаривать с Ириной не имело смысла. Она сидела наверху в своей комнате и слушала Высоцкого. Тот громыхал на весь дом. Курту всё еще казалось, что он слышит это проникающее сквозь двери и окна рычание. Как будто кто-то пытался спасти рычанием свою жизнь. Музыка несчастья, подумал Курт. Музыка — если это можно назвать музыкой — служащая Ирине для того чтобы погрузиться в несчастье. Вот что Курту и не нравилось — это стремление погрузиться в несчастье, которое Ирина, годами знать не хотевшая ничего о своих русских корнях, объясняла своей «руузкой душшой».

К этому добавился алкоголь — материя, к которой «руузкая душша», казалось, и без того была более чем склонной. Хотя Ирина и раньше пила больше, чем он, но это всегда было своего рода «совместное» распитие. То, что она скрылась в своей комнате и, слушая Высоцкого, напивалась в полном одиночестве, было чем-то новеньким. Конечно же, она не была алкоголичкой — иногда она не пила днями или даже неделями. И всё же это беспокоило Курта, когда он думал о той едва контролируемой цепной реакции, которую в ней мог вызвать один единственный бокал коньяка.

В этом одном-единственном бокале коньяка — после новости о Сашином побеге — Курт не мог ей отказать. Но едва она выпила этот один-единственный бокал коньяка, она моментально потребовала второй (и последний). После этого она начала ругаться, грязно, на Катрин, которую она (возможно, не без основания) подозревала в том, что та подбила Сашу на побег. Третий коньяк она налила себе сама и чуть ли не руки распустила, когда Курт хотел отнять у нее бутылку. Лишним было, когда Курт, дабы утешить ее в отчаянии, аккуратно напомнил ей, что и она, так как ей уже за шестьдесят, будучи в пенсионном возрасте, имела право навещать своего сына на Западе[44], и ее ярость обернулась против него, Курта, так как он смел про нее подумать, что она перешагнет порог дома этой женщины, и в конце концов — после четвертого коньяка — даже против Саши, которого она никогда ни в чем не упрекала: «Сын предал меня» — такая формулировка, в которой отразилось ее разочарование, и даже если Курт и ощутил легкое удовлетворение, оттого что и Саше наконец-то досталось, он тем не менее мужественно возразил и попытался защитить, по крайней мере, одну простую правду от уничтожительных и даже для их отношений чересчур иррациональных нападок Ирины, что, мол, побег Саши не направлен против нее лично! После этого Ирина с остатками коньяка в бутылке и со странной угрозой завести собаку, скрылась в своей комнате, а Курт пожарил себе картошку.

То есть попытался пожарить картошку. Нарезанные дольки картофеля самым дурацким образом пригорали на сковороде и при переворачивании ломались, так что кусочки, прилипшие к дну, спустя какое-то время начали чадить. Чтобы всё это спасти, он добавил два яйца. «Катастрофа с яйцом», так он назвал свое блюдо. Таким же оно было и на вкус.

Почему интересно Ирина никогда не жарила картошку? С глазуньей. Его