Алфавит от A до S - Навид Кермани
162
Оффенбах утверждал, что дневники Жюльена Грина изменились с тех пор, как тот задумал их публикацию. Сам Грин упоминает об этом после того, как прочитал книгу Оффенбаха в переводе на французский. Он восторженно хвалит Оффенбаха, этого читателя из Германии, молодого писателя, который видит в его произведении больше, чем сам автор: Оффенбах улавливает логику бессознательного, которая в романе интереснее любого плана.
Грин возражает только по одному пункту: нет, и еще раз нет, дневники не изменились. Он всегда писал их с осознанием того, что их будут читать другие, даже если эта аудитория будет ограниченной. Значит, они не личные? Грин тактично отвечает: литература не знает ничего личного, это было бы противоречием. Даже если пережитое в романах будет возвышено до неузнаваемости, автор, по крайней мере в дневниках, раскрывает то, что другие не расскажут даже лучшему другу.
Однако Грин делает одно исключение, начиная с первой записи от 9 апреля 1926 года: в опубликованной версии он убирает все, что касается личной жизни его близких. Отсюда и многочисленные пробелы. Отсюда же, как я предполагаю, его отстраненность и антибуржуазность – чтобы не приходилось учитывать слишком много других людей.
Мое «алфавитное» письмо в последнее время состояло почти из одних пробелов, и дело не только в нехватке времени. Напротив, в отделении интенсивной терапии у тебя столько же времени, сколько на войне, потому что бо`льшая часть участия и там и тут состоит из ожидания. Особенно ночью, когда не можешь уснуть. Грин попросил своего сына Эрика, чтобы тот сказал, если в своем дневнике он когда-нибудь напишет что-то злое о других. При этом ужасные вещи он писать мог, и в этом проявляется истинная англосаксонская тактичность: ужасные вещи, да, но не злые. Я тоже попрошу Оффенбаха проследить за тем, чтобы я не становилась злой. Ужасного достаточно и так.
Теперь, когда я неожиданно снова встретила Оффенбаха через Жюльена Грина, мне нужно упомянуть, что он хочет дочитать мой алфавит до конца, прежде чем умрет. Он выразился весьма недвусмысленно. Конечно, он почувствовал мое колебание, мою неуверенность, мои уклончивые ответы с 149-го дня. Необязательно обладать тактичностью Жюльена Грина, чтобы понять: бесконечно так продолжаться не может. В конце концов от этого года останутся только книги.
163
Умерла тетя, самая молодая из своего поколения, умерла последней из всех своих братьев и сестер. «Наконец-то», – невольно приходит каждому на ум. Страдания, уныние, отчаяние не входили в ее жизненные планы; она оставалась задорной и жизнерадостной почти до самого конца, как будто была девчонкой.
Последние почти сорок лет она жила одна в центре Тегерана, даже после того, как этот район давно перестал быть хорошим местом для проживания: муж ее умер вскоре после революции, оба сына эмигрировали в Америку, соседи один за другим разъехались или умерли, для нее это было одно и то же.
В последние годы она почти не могла передвигаться, измученная артрозом, но все равно всегда находила чем заняться. В возрасте восьмидесяти лет она освоила компьютер и регулярно писала под постами разбросанных по всему миру племянников и племянниц „I love you“.
Она практически оглохла, но делала вид, что все слышит. Когда это обнаруживалось, она смеялась своим девичьим смехом, но разговоры по телефону все равно теряли смысл, поэтому со временем звонки тоже прекратились. Этой зимой умерли последние две ее сестры, рядом с которыми она действительно чувствовала себя молодой. Де Голль, цитируемый Грином, сказал кому-то, кто недавно потерял брата: «Когда все из вашего поколения уйдут, вы увидите, как холодно станет!»
Однако умирать в одиночестве она не планировала, ей тяжело смириться с переменами, процесс затягивался, и сыновья из Америки поочередно прилетели в Тегеран, чтобы побыть с ней. Ты навестила ее в больнице, надеясь, что видишь ее в последний раз. Она тебя узнала, но, вероятно, вскоре забыла. Тем не менее прошло еще три месяца, прежде чем она скончалась. Много лет назад она рассказала тебе, что твоя мать плакала в послеродовой палате, потому что с рождением третьего ребенка учеба стала для нее окончательно невозможной. Тебе это показалось жестоким, но скорее напоминало подтрунивание между сестрами – как поставить подножку, обидевшись из-за какой-нибудь мелочи. Никто в вашей семье никогда не отличался особой чувствительностью, но тебя ее слова задели. Но все равно ты всегда оставалась у нее, когда приезжала в Тегеран, привозила с собой друзей и своего парня, первого, второго, пока наконец не представила третьего как жениха. В случае необходимости тетя раскладывала одеяла на полу, чтобы разместить всех, радовалась каждому гостю и охотно разговаривала с ними на английском. Она бы с удовольствием сопровождала тебя на интервью и в поездках, всегда оставаясь любопытной, как молодая девушка. К сожалению, к тому времени, когда состоялась твоя последняя поездка, она уже осознавала немногое.
164
Дни по-прежнему не знают, что такое рутина, толком не позволяют перевести дыхание, разве что на один вечер или ночь, а я продолжаю читать дневник Грина в обратном порядке, то и дело отвлекаясь на будничные дела и порой банальные волнения; я не скрываю, что прочитанное волнует меня не больше, чем самого Грина касаются последние новости. 10 мая 1997 года он пишет: «В гости пришел друг, он сказал, что во Франции проходят выборы. „Вот как!“», – отвечает Эрик, и я эхом повторяю: «Вот как!» Удивительное для меня самой безразличие к мыслям Грина связано не только с моей ситуацией, думаю я. Как мир теряет значение для старого человека, так и старый человек теряет значение для мира. Ему нет дела до мнений других, но он все равно комментирует каждую статью о себе. Он по-прежнему любит слушать музыку, но упоминает лишь те пластинки, которые ставит его сын. То же самое и с его немногочисленными чтениями – Евангелие от
