Алфавит от A до S - Навид Кермани
Жюльен Грин не щадит теологов, сам зачастую противопоставляет их рассуждениям лишь общие фразы о любви. Он не смотрит телевизор, не слушает радио, не читает газет, но при каждом упоминании о терактах демонстрирует высокомерие белого человека. Все, по его мнению, катится под откос: американская культура, французский язык, медицина, эротика, Париж, архитектура (за исключением разве что автострад!), никто больше не обучается ремеслу должным образом, аборты легализуются, христианство предает само себя, ислам наводняет Европу, воздух загрязнен выхлопными газами, читатели вымирают, рабство не было таким уж страшным, а Африка с момента колонизации погрязла в хаосе, но если бы он высказал все это вслух (что, как и многие, он все же делает), его бы назвали расистом. В сущности, по его мнению, современный Запад можно сравнить с погибающим Римом, только у Рима, по крайней мере, оставалось величие, величие даже в падении. 11 мая 1997 года он пишет: «Мне скажут, что я говорю как человек моего возраста. На это я промолчу».
И вот – я ведь читаю дневник в обратном порядке – 29 июля 1996 года он делает ту единственную запись, которая могла бы принадлежать только Жюльену Грину, французскому писателю из Америки, который прожил почти целое столетие и в конце своей жизни, как и я сегодня, пытается связать свое беспокойство с историческим контекстом: «В глубине души я хочу назвать это столетие ужасным: две великие мировые войны, не говоря уже о многочисленных малых конфликтах, колониальных или иных, которые, кажется, не имеют конца, успешные или провалившиеся революции, политические крахи и религиозные неудачи, включая все формы фундаментализма и смешение вероучений. Но, помимо того, что мы его переживаем, наше столетие не хуже предыдущего. Девятнадцатый век мчался от одной революции к другой – три только во Франции, – войны всегда сопровождались расправами – 1815-й год был не менее жестоким, чем 1871-й, и оба не уступали 1945-му. Правительства были заняты войнами, конгрессами и договорами, в то время как балы и музыка отвлекали внимание общественности. Были и спокойные моменты, периоды затишья, когда удовольствия жизни затмевали реальность. Если мы обратимся к восемнадцатому веку, то увидим тот же недостаток чувства реальности и то же неумолимое движение вперед, вплоть до зловещих дней прогресса. Гюго, с его пророческим гением, резюмировал целое столетие: „Длинный пиршественный стол, на конце которого стоит гильотина“. Если вернуться еще дальше в прошлое, то мы увидим нескончаемую череду войн – охот на людей, за которыми, как будто по некоему неизбежному закону, на поле битвы приходят образы разгульного веселья – сатиры и вакханки. Люди пытаются развлечься, забыть о страданиях, но одновременно им приходится восстанавливать жизнь – заново заселять Землю.
Какое ужасное место – эта Земля! И все же сама жизнь – это удивительное чудо! Между этими двумя крайностями человек прокладывает свой путь. Человеческие мечты о рае прекрасны, но собственная порочность часто превращает эти мечты в кошмары. В такой ситуации Бог становится единственным убежищем. Но какой Бог? Не тот, каким его представляют люди – как утверждал Мейстер Экхарт, такого Бога нет. Речь о Боге, которого мы искренне ищем в глубине своего сердца».
165
Разговор с психотерапевтом, впервые наедине. Ты записалась на прием еще в другое время. Конечно, опоздала на десять минут, запыхалась – ты приехала на велосипеде и чуть не попала в две аварии, одна из которых была бы особенно опасной – проехала на красный свет, не заметила мотоцикл, а потом увидела испуганное лицо под шлемом и испугалась сама. Вторая авария могла бы произойти с пешеходом, который вышел из дома, не оглядываясь – зачем ему это на тротуаре? Так или иначе ты добираешься до кабинета живая и здоровая, если, конечно, тебя можно назвать здоровой. Во время разговора ты обрушиваешь на психотерапевта лавину слов – настолько тебя переполняют чувства.
– Я не всегда такая! – в какой-то момент восклицаешь ты. – Обычно я довольно тихая, поверьте.
Терапевт едва успевал вставить слово, и, несмотря на то что ты задерживаешь следующего пациента сначала на десять, потом на двадцать минут, в конечном итоге ты практически ничего не узнала, ничему не научилась, только рассказывала, все еще запыхавшись, как будто продолжала ехать на велосипеде. И облегчения ты не почувствовала – скорее как будто примерила на себя роль эксгибициониста.
* * *
Кстати, Шарль де Голль, кажется, был довольно остроумным человеком: 28 июля 1993 года Грин пишет, что президент Республики ежедневно нуждался в двух часах абсолютной тишины, чтобы умыться и одеться. «Перед зеркалом я нахожусь в обществе двух людей, которым доверяю», – якобы сказал он.
166
Фотографии, которые я обнаружила в своей почте утром после пробуждения, раскрыли оптическую иллюзию – хотя иллюзия была не в самих снимках, а в моем восприятии. Их прислал кузен из Флориды. Снимки запечатлели родственников у постели и в конечном итоге смертного ложа тети. На протяжении нескольких месяцев многие приезжали навестить ее из-за границы – все молодые люди, так ты их помнишь по каникулам в Иране. Вы все еще общаетесь между собой, только теперь у вас седые волосы, морщины, белые бороды, полный набор возрастных изменений, у некоторых даже трости – хотя в моей памяти они остаются спортивными и активными, даже с животами, лысинами, ботоксом, вставленными зубами. Теперь, когда родителей больше нет, вы сами становитесь бабушками и дедушками.
«Мы – их дети и потому знаем, знаем, сколько они страдали и какие ужасы пережили, – пишет кузина из Тегерана почти сотне адресатов по всему миру. – Однако они смеялись и заставляли смеяться нас. Мы знаем, какие удары они выдержали и сколько раз в жизни их разрывала тоска и боль. Но при всей горечи они любили жизнь до последнего вздоха».
Но возраст – это не самое удивительное на этих фотографиях. Самое удивительное – это то, что тетя, которой вы едва приписывали остатки сознания, которая казалась апатичной и страдающей, не понимая, где она находится, порой вас узнавала, а порой нет, – эта бредящая, месяцами терзаемая смертью старушка на каждой,
