Алфавит от A до S - Навид Кермани
Чудесно силами добра укрыты,
Спокойно мы в грядущее глядим,
Бог среди нас и вечером и утром,
Мы каждый новый день встречаем с Ним [60].
Когда гроб опускают в могилу, я не выдерживаю и начинаю плакать, буквально падаю на колени, опираясь руками на сухую землю. Кто-то протягивает мне платок.
Немцы так себя не ведут.
* * *
Вернувшись в отделение интенсивной терапии, открываю последний том на последней странице, 1 июля 1998 года, за шесть недель до смерти Жюльена Грина. «То, что мне говорят о внешнем мире и что до меня доходит, кажется мне совершенно неинтересным, – пишет девяностосемилетний писатель (и я ощущаю то же самое и у постели своего сына, и в коридоре, и у сестринского поста, и на кухне, где сотрудники и посетители одеты в синие халаты, словно готовятся к космическому полету), – события происходят внутри» [61], для нас – в месте, которое называется «Станция 15а», с часами посещений с 17.00 до 19.00 ежедневно и по договоренности. Я начинаю читать восемь томов в обратном порядке – посмотрим, возможно, на это уйдут годы, и я достигну начала, только когда состарюсь. Не самое плохое, если кто-то идет тебе навстречу.
22 мая 1998 года: «С самого рождения мы живем с Незнакомцем. Нужно научиться ладить друг с другом и понимать друг друга, но это не всегда легко. Я не всегда понимаю себя».
160
И вот теперь он пугающе быстро превращается в себя прежнего. В новой палате окна можно открывать, и в обычном отделении даже разрешены цветы.
Вчера вечером, когда вы болтали о чемпионате мира по футболу и о том, когда снова пойдете есть чехло-кебаб, ты вдруг узнала его прежнего. В то же время еще свежо вспоминание о том, как он лежал среди всех этих мигающих, пикающих аппаратов, погребенный под трубками, с паникой в глазах, как раненый олененок. Вчера вечером произошло «до», и «сейчас» стало единым континуумом. А сегодня вы едва можете поверить в то, что случилось, ведь врачи больше не хмурятся, когда подходят к кровати сына, а медсестры провозглашают показатели – статистику, дозы лекарств, частоту пульса, как сводки о победах. Главное, чтобы друзья и родственники не поздравляли вас раньше времени. Вы смотрите друг на друга с недоверием, но благодарностью, радостью, но будто в оцепенении, все еще сомневаясь, не сон ли это. Быть может, реальностью были события до вчерашнего дня? Теперь вы боитесь спать, как раньше боялись просыпаться.
Книги придавали мне сил (хотя, конечно, читать я не могла), в особенности – один рассказ Клейста, хотя я, наверное, запомнила его не совсем верно. Мать, на которую напал медведь, защищает своего ребенка, закрывает собой, закрывает руками, головой, телом, пока медведь не отступает. Она позволяет зверю рвать себя сзади, сверху, с боков, не сопротивляясь, лишь бы только ребенок остался невредим. Даже в предсмертной агонии она продолжает его защищать. Вот только я не могу вспомнить, выживает ли ребенок, мать-то точно нет, но это не имеет особого значения.
Решаю проверить. Оказывается, что у Клейста это вовсе не медведь, а большой бешеный пес, который растерзал двоих детей. Мать с гневом и жаждой мести набрасывается на животное. Это совершенно другая история: «Женщина похоронила своих детей и через несколько дней, умерев от бешенства, была похоронена вместе с ними». Хорошо, что я запомнила неправильно, – иначе эта история не стала бы для меня поддержкой. Надо продолжать идти по алфавиту.
161
«Мама, еще кое-что», – пишет он в сообщении как раз тогда, когда я начинаю разбирать чемодан, который – кажется, прошла целая вечность, настолько растянулось время – простоял в коридоре двенадцать дней: «Пожалуйста, очень тебя прошу, запиши все, что с нами произошло, сделай это для меня, чтобы мы никогда не забыли, хорошо? Ты единственная, кто может сделать нам такой подарок». «Я писательница, – отвечаю я. – Моя работа заключается в том, чтобы записывать происходящее. Но я не могу написать о том, что случилось. Это слишком личное. Я ведь еще и мать». Жизнь продолжается, поэтому добавляю: «Если вдруг увидишь где-нибудь мой кошелек, дай знать, он мне срочно нужен».
Сын отвечает двумя сообщениями: «Я понимаю и все равно прошу тебя, потому что только ты можешь это сделать». «Нашелся». Потом приходит третье сообщение: «Ты не забудешь ужас, когда я снова увижу красоту». Это написал не он, подросток не может написать такое, сообщение звучит как зловещее пророчество, и все же оно отправлено с его номера. Неужели он действительно обладает такой проницательностью или эти слова ему продиктовала его набожная кузина, которая больше не выражает свою благодарность через пост? Я пропустила Курбан-байрам. «Давай поговорим об этом лично, – пишу я, оттягивая время и потому, что что-то столь тревожное не укладывается в короткое сообщение, и добавляю: – Приду раньше, ок?» «Ок».
В чемодане нахожу открытку с выставки Пауля Клее, о которой собиралась написать, прежде чем Бог нас прервал. Да, именно Бог – впервые в жизни я почувствовала, что во всем произошедшем виновна не просто судьба, а Бог, который в своей жестокости может одним вздохом разрушить город или уничтожить семью. В законе нет пункта о том, что с детьми может случиться несчастье, а если оно все же случится, то я беру на себя право восстать. Иисус говорит: «Отрекись от своих родителей», но даже он не требует отказываться от детей ради него. Теперь я понимаю, почему в траурном зале у меня потекли слезы именно на словах Бонхеффера о завтрашнем дне и почему я упала: потому что Бог не был с нами в каждый новый день.
Разве в этом ужас не кроется? Никто не имеет права терять уверенность, если даже Бонхеффер сохранил ее в концлагере. Из его биографии я узнала, что на самом деле этот припев – не привет вовсе, а последняя строфа, которую превратили в припев лишь в музыкальной обработке, и с тех пор ее бесконечно цитируют, вырывая из контекста. Строки из «Во власти добрых дел» нагло цитировались даже в некрологе судьи СС Отто Торбека, который приговорил Бонхеффера к смерти. Шесть предыдущих строф – это всего лишь призыв, в котором Бог даже не упоминается.
Все образы и мысли с выставки Клее, которую мы посетили не более двух недель назад,
