Алфавит от A до S - Навид Кермани
Позже ты осознаешь, и другие подтвердят, что это довольно обычная фраза, он говорит ее не всем, но некоторым, говорил это верующим на площади Святого Петра после своего избрания. Ты не единственная, кого он попросил за него молиться, – слава Богу, он не возложил эту ответственность только на тебя, ведь груз ее был бы слишком тяжелым. Но сейчас ты об этом не думаешь, ты не была готова к этой фразе и воспринимаешь ее как спонтанную просьбу, предназначенную только тебе из всех верующих – а ведь ты даже не являешься одной из них, – воспринимаешь как просьбу, ради которой он даже перешел на твой язык: «Молитесь за меня».
Ты несешь с собой не только эти слова, но и испанскую интонацию, почти мольбу, через все залы, дворы, парк. Снаружи ты сразу отделяешься от делегации – у тебя нет желания следовать программе – и направляешься прямиком в город, захваченный теми же туристами, которых ты вчера оставила в Лиссабоне, только теперь идешь босиком, как нищий монах, – туфли, которые ты купила для встречи с папой, жмут. Ты находишь убежище в храмах, перед старыми картинами или в книжных магазинах, как всегда, когда настоящее превращается в музей. В церкви Иль-Джезу ты молишься за папу, ведь он, в конце концов, иезуит.
139
Вернувшись в Кёльн, не захожу в привычные заведения около дома, чтобы пообедать супом, бюреком или лахмаджуном. Рестораны открыты, там есть посетители, но мне кажется неуместным есть на виду у поваров и официантов, которые, возможно, постятся, а возможно, и нет. Впрочем, они наверняка радуются каждому клиенту.
140
Быть может, гнев иудеев на Иисуса имеет свое оправдание – попробуй поставить себя на их место. Он милосерден ко всем, даже к мытарям, что вызывает восхищение его последователей – какой же он необыкновенный человек! Но на своих близких ему плевать, более того, он прямым текстом заявляет: не заботьтесь о своих родителях, о предках, об обычаях и традициях, оторвитесь от родственников, соседей, друзей детства, все должны быть вам равны – значит, ближние для него ничего не значат. Найдется ли в Евангелии хоть одно доброе слово о Марии, сошедшее с его уст? А об Иосифе? О соседях в Назарете, о людях в Иерусалиме, о его собственном народе, который вынужден жить под гнетом? Не «почитай отца и мать», а «кто любит отца или мать более, нежели меня, недостоин меня». Следовательно, кто любит сына или дочь более всего, также недостоин, но Мессия, конечно, не думает о собственных детях. Естественно, любовь к врагам вызывает у ближних негодование; я бы тоже негодовала, если бы мой сын оставил меня умирать в одиночестве, чтобы помогать беженцам в Греции, или просто сдал меня в дом престарелых.
Иисус пришел, чтобы «разделить человека с отцом его, дочь с матерью ее, невестку со свекровью ее» – однако эти строки из Нагорной проповеди никогда не разбирались на уроках религии. Их объяснить гораздо сложнее, чем явно метафорический, возможно, символический меч. Легко быть добрым к незнакомцам, которые будут благодарны, которые с тобой никак не связаны и с которыми у тебя нет общей истории, полной противоречий. Но больно день за днем наблюдать, как беспомощные родители, ворчащий муж, перегруженные братья и сестры чахнут – и при этом они еще и в плохом настроении. До чего же ничтожны заботы детей! Тилли Олсен однажды заметила, что почти все выдающиеся писательницы двадцатого века были бездетны; сама она, мать четверых детей, написала свои первые рассказы после пятидесяти лет. «Я стою здесь и глажу» – так начиналось ее первое опубликованное произведение. «И враги человеку – домашние его». Иисус не хотел увядать и не хотел умалять себя, поэтому предпочитает любовь к человечеству в целом.
Я снова была жестокой, как и во время последнего разговора, причем так, что все слышали, – я сорвалась, совершила ошибку, я не такая и не хочу, чтобы меня такой видели. Случившееся будет меня тяготить и, быть может, станет еще одной причиной для отъезда, быть может, снова в Афганистан – один швейцарский журнал уже предложил мне поездку и хорошо платит. В утрате собственной значимости высокомерие всегда достигает своего апогея.
141
Поскольку у меня нет ни времени, ни желания рассказывать каждому по отдельности, я копирую заметку о встрече с папой в письмо и отправляю друзьям и родственникам. Думаю о том, что письменность – это не только экономия времени, но и самая ранняя форма сокращения и умножения информации; в конце концов, задолго до изобретения печатного станка письма можно было многократно перечитывать, передавать, переписывать и хранить. Авторы – ленивые рассказчики.
* * *
В ответном письме Оффенбах замечает, что аудиенция у папы все же стоила того. Да, если так смотреть: два дня, перелеты, ожидание, ненужные разговоры, новый гардероб, обязательный ужин у посла, все эти расходы (и не только мои, а всей делегации, ведь меня бы не пригласили отдельно), задержка сначала в Лиссабоне, а потом еще более неприятная при вылете из Рима – и все это ради двух минут, как я жалуюсь в ответ: сколько труда ради простого рукопожатия! Нет, уточняет Оффенбах во втором письме, две минуты не стоили бы всей поездки; поездка окупилась благодаря тексту, который из нее родился. Да, если так смотреть, то тогда оправдались бы и другие катастрофы: любовные ссоры, строгие воспитатели, меланхолия Пессоа, целые войны, революции и даже Холокост, потому что из всего этого родилась литература, которая останется на все времена.
Но разве мы не должны стремиться к миру, в котором не происходит ничего достойного упоминания? Письмо уже отправлено, и тут мне вспоминается поэма Анны Ахматовой о том, как ее героиня ждала допуска в ленинградскую тюрьму, где был заключен ее сын. Женщина, стоящая перед ней в очереди, – тоже мать, чей сын был арестован, – спросила: «А это вы можете описать?» – «Могу», – ответила героиня, и женщина посмотрела на нее с восхищением, а может, и благодарностью.
Но это была Ахматова, и это было при Сталине.
