Алфавит от A до S - Навид Кермани
135
Вдруг мать становится строгой, в ее голосе звучит непривычный властный тон: «Если ты не…» – намек на лишение любви. Отец пытается сгладить ситуацию, не хочет идти наперекор матери, но в то же время стремится защитить сына, утешить его и обнять. У сына снова болит грудь, и он не хочет продолжать поездку. Мать, хотя никогда в этом не признается, беспокоит чертово чувство долга, для нее даже отпуск – это обязанность, но для ребенка же нет! Она преподносит свою угрозу как педагогический прием, мол, порой нужно стиснуть зубы и идти к цели; в горах ведь нельзя вызвать такси, если что-то заболит. Он должен хотя бы попытаться, иначе его никогда больше не возьмут с собой в поездку. Пусть вспомнит, как научился кататься на лыжах! Пусть вспомнит, как стоял в слезах на вершине склона и с какой радостью спустился вниз! Отец сочувствует сыну, который больше не хочет подчиняться воле матери. Разве не должно быть наоборот: отец – строгий судья и добрая мать? Как бы то ни было, только вместе они оба составляют единое целое – если, конечно, сам Бог не сотворен по образу и подобию нашего скудного понимания.
* * *
Последняя минута, добавочное время уже почти закончилось, навес на скорости, нападающий бросается вперед и головой отправляет мяч под перекладину. В гостиничном номере отец и сын кричат от радости одновременно с пятьюдесятью тысячами зрителей на стадионе. Спасение от вылета еще не гарантировано, три очка, благодаря которым у них остается надежда.
– Какие только чудеса не случаются, – бормочет отец.
– Просто невероятно! – вторит сын, разрывая объятия.
Когда они снова смотрят на экран ноутбука, камера показывает крупным планом арбитра, а тридцать секунд спустя появляется знак видеоповтора. Пока арбитр идет к боковой линии, я уже знаю, что и эта надежда умрет.
Ни один роман нашего времени, ни один фильм, ни один спектакль не могут вызвать таких страстей и эмоциональных качелей, которые так часто случаются в жизни, – восторг и разрушение, ликование и слезы в течение одной минуты. И это при том, что оба находятся за две тысячи километров и никакая аура не помогает. На экране ноутбука даже «Фауст» из «Фольксбюне» показался бы просто тенью, и я никогда не вскакивала с дивана из-за стихотворения. Почему я утверждаю, что искусство реальнее жизни, если даже во время трансляции футбольного матча происходит гораздо больше?
136
Интересно, ощущают ли рабочие на плантациях выходные физически, как туристы, которые неделю катались на велосипедах? Ощущают ли их мышцы такое же приятное утомление, и кажется ли им сон на поролоновом матрасе в тесной убогой квартирке на окраине города, где спят еще десять человек, таким же чудесным, как в отеле на берегу моря? Можно ли сравнивать и такое, а не только рождение, смерть, любовь к родителям, партнеру, ребенку? Ты задаешься этими вопросами, а не они. Вспоминается дневник Симоны Вейль времен ее работы на фабрике, где она описывала, что рабочие не могут за выходные дни полностью восстановить силы, чтобы преодолеть статус рабочих. Таким образом, к их несчастью добавляется еще одно: они не могут в полной мере выразить свое несчастье.
Служащие могут быть авторами, несмотря на свою работу. Но вряд ли кто-то создаст великие произведения, если днем его тело надрывается. Вечером мне было трудно сосредоточиться; сначала я что-то ела, обычно слишком много из-за сильного голода, потом с трудом записывала какие-то мысли, которые потом собиралась развить, ложилась в кровать, чтобы хоть немного почитать, и засыпала уже на первой странице. Только сегодня, когда мы отдыхаем, я переписываю свои заметки. Рабочие, вероятно, нашли бы занятие поважнее.
137
Секунды после пробуждения в незнакомой комнате, до того как осознаешь, где находишься. Как будто паришь в воздухе, даже летишь и можешь выбрать, куда приземлишься, – как, стоя перед книжным шкафом, можешь выбрать, что бы взять. Перед шкафом это не было бы иллюзией.
* * *
Самое отталкивающее в Лиссабоне – это, как ни странно, статуя Фернандо Пессоа: на скамейке перед его любимым кафе, которое теперь слишком гламурное, чтобы туда ходили местные жители. Пессоа сидит там, худой и потерянный, опершись головой на локоть, а рядом свободное место, на которое садятся туристы или шутники и, обняв поэта свободной рукой, позируют для селфи. Возможно, они знают только то, что Пессоа был поэтом, очень португальским поэтом, а значит, каким-то меланхоличным, но едва ли они знают, что он написал, а если и знают, то только из путеводителя – так я себе представляю в своей уже привычной ограниченности. Ведь тот, кто когда-либо читал книгу Пессоа, не станет садиться рядом с ним с мороженым или пивом, не будет корчить рожи, обнимать его или поднимать два пальца в знак победы, как будто одержал над ним верх.
«Человек не должен видеть свое лицо. Это – самое страшное» [57], предупреждал Пессоа. Природой человеку не дано видеть себя, как и смотреть в свои собственные глаза. Единственным местом, где он мог разглядеть себя, были воды рек и озер. Позу, которую он при этом должен был принять, Пессоа называл символической: человек должен был склониться, согнуться, чтобы совершить позорный поступок – взглянуть на собственное лицо.
Стать брендом, символом города, страны, культуры, вероятно, еще хуже, чем потерпеть неудачу, потому что тебя уже не могут «открыть», найти заново, ты просто закончен, превращен в памятник, а значит, всего лишь в камень, на который по ночам мочатся подвыпившие туристы, распевая футбольные гимны. Вид Пессоа с позирующими туристами, не имеющими о нем ни малейшего представления, вызывает физическую боль, сужает сосуды вокруг сердца, как объяснил врач любовную болезнь, заставляет их сокращаться, вызывая чувство удушья. Но быть может, именно такой памятник подходит Пессоа, потому что подчеркивает его подавленность рядом с другими людьми. «Не верю, –
