Алфавит от A до S - Навид Кермани
Европа, которую описывает Пауль Низон, мифические места современной литературы, исчезла. Теперь их нужно искать в других местах, дальше на восток или юг. Фраза вроде «Прими меня, приведи меня к свету» сегодня звучала бы смехотворно в Париже, Вене, Риме, Праге, Кракове, Лиссабоне. Образы городов, которые еще в семидесятых годах приносили огромные литературные плоды, теперь утратили свое значение. Париж, Вена, Рим, Прага, Краков, Лиссабон стали непривлекательными под грузом множества взглядов. Разве что в музеях и церквях можно найти что-то неожиданное, и то лишь на третий, четвертый, пятый взгляд. Какой смысл посещать места, которые кажутся населенными исключительно туристами, когда сами эти туристы и обслуживающий персонал одинаковы в Париже, Вене, Риме, Праге, Кракове, Лиссабоне? «Становятся ли эти города музеями самих себя, неспособными к самообновлению, унифицированными? – спрашивал Низон еще в 1973 году. – Неужели мы, в сущности, блуждаем в Лондоне и Париже, цепляясь за обращенные назад воспоминания? Разве Лондон привлекателен только в своем состоянии тотальной распродажи, процессе ликвидации всей былой имперской славы? Любим ли мы эти города уже как антиквариат? У них нет будущего, потому что система, которая управляет этими городами, не имеет подлинного будущего?»
Больше тайн, чем в Лиссабоне, мы нашли в этом унылом городишке, где в полдень сели на поезд, в его тихих, прямых улицах, где каждое проезжающее авто становилось событием, потому что ты задаешься вопросом: кто эти люди, которые сидят внутри, чем они живут, что их сюда привело? Возьмем, к примеру, ту элегантную женщину с двумя детьми на заднем сиденье или того художника на «жуке», который, кажется, просто едет и едет по Португалии. В единственном ресторане было только одно блюдо, и нам подали одну порцию на троих – больше заказывать не нужно, сказал хозяин. Аромат был настолько необычен, что мы решили не представлять, что смешано в этом рагу. Даже мой сын доел свою порцию и заявил, что ему понравилось.
И вот еще двое гостей, которые поставили на стол три бутылки вина, намереваясь их выпить, – одну белого, две красного, ведь день был еще долгий. Не сказав ни слова. И именно поэтому их историю стоило бы рассказать. Был ли повод для празднования или поминовения? Какой именно? И где, черт возьми, хозяин научился такому идеальному английскому? Включая вино, минералку, лимонад и кофе, он насчитал нам всего девять евро – ведь мы заказали всего одну порцию, а напитки были включены в обеденное меню. На нем был пожелтевший халат, лицо изборождено морщинами, как у сельского рабочего. Там, где ты ничего не понимаешь, становится интересно. «До встречи», – попрощался хозяин. Да, увидимся.
138
После шлагбаума машина делает круг по безлюдному парку, потом проезжает через такие же безлюдные дворы. Вы выходите из машины и идете мимо салютующих охранников в один из двух лифтов, где лифтер весь день напролет ничего не делает – только нажимает нужную кнопку для редких гостей. Молча следуете за священником через один зал за другим, которые, как и дворы, похоже, не имеют другой цели, кроме как удлинить путь, создать перспективу, как на картине эпохи Возрождения или в барочных церквях, таких как иезуитская церковь Иль-Джезу, где открытие перспективы использовали для того, чтобы придать потолку пространственную глубину небес, на которые возносится Иисус. Путь к папе тоже создает иллюзию – настолько длинным он кажется – на машине, потом пешком… да и здание не может быть настолько длинным. Он должен быть далеко, далеко, отстранен, возвышен, и каждый посетитель чувствует себя маленьким.
Перед библиотекой вас встречает мужчина, на котором фиолетовая перевязь, указывающая на высокий сан, – скорее всего, архиепископ. Ждете, пока раздастся тихий звонок, а после него снова ждете. Наступает время для легкой беседы с секретарем, который, чтобы скрасить ожидание, рутинно рассказывает анекдоты из повседневной жизни папы. Раздается второй звонок, распахиваются массивные двустворчатые двери, и вы в строго установленном порядке входите в библиотеку, посреди которой стоит старик в белом, немного ниже ростом, чем вы ожидали, и уже немного согнувшийся.
Он улыбается вам, старается быть дружелюбным, и все же – это ваша первая мысль – он не может пробиться сквозь форму, форма настолько мощна: парк, дворы и таинственные залы, вековые ритуалы и установленные жесты, точно выверенные, несмотря на всю простоту, но элегантные рясы из давно минувших времен – только лифтеры носили обычные костюмы. Он исчезает за этой формой, не проявляя никакой индивидуальности. Ты не знаешь, кто он на самом деле, не можешь его понять, несмотря на то что он старается показать себя, проявиться через приглашающие жесты, через кивки, подчеркивающие, что он тоже всего лишь человек, «не бойтесь». Но это абсурдно, невозможно, ведь все на пути сюда было устроено так, чтобы вселить в вас страх, и страх побеждает.
Никто из вас пятерых не может связать ни слова; вероятно, остальные тоже заранее подготовили речь, которую собирались сказать, и даже он, папа, даже если он просто желает вам доброго дня, да еще и на немецком, чтобы вы чувствовали себя как дома (дома! здесь!), говорит, как на сцене, и чем тише он говорит, тем значительнее звучат его слова. Пока он пожимает руки двум гостям перед вами (сколько рук он пожимает за день?), он выглядит еще более согнутым, его дружелюбие уже кажется напряженным. У тебя создается впечатление, что он предпочел бы сам выйти на улицу и присоединиться к вам, пройдя мимо кардиналов, секретарей, охранников и слуг. «Что за показуха!» – думаешь ты, и что в итоге все довольно просто, почти приятно обыденно, и сколько всего сплетен о Ватикане рассказывают, откуда им и не взяться, если там не живут боги.
Прежде чем наступает твоя очередь выйти вперед, стоящий рядом с папой священник, который переводит, подает тебе знак приготовиться, чтобы не возникло ни секунды задержки. В рамках возможного, в течение короткого времени, которое он тебе уделяет, – ваш разговор длится не дольше минуты, максимум двух, – кажется, что папа действительно проявляет любопытство к тому, кто ты такая – ученый и философ! Кто-то, очевидно, уже рассказал ему о тебе, потому что он упоминает твою книгу еще до того, как ты ее
