Дни убывающего света - Ойген Руге

В это же воскресенье он написал Кристине покаянное письмо. Кристина же, до сих пор писавшая ему ежедневно, не ответила, по крайней мере, во вторник, как и в среду, письма от нее не было. В четверг Александр пригрозил ей расставанием, а в пятницу и отменил бы расставание, если бы не случилась боевая тревога.

Впервые им дали в руки не только оружие, но и два полных магазина, каждый с тридцатью патронами. На последовавшей за этим перекличке начальник роты, коротконогий мужчина с резким голосом, объяснил им, что их отправляют на такой-то участок границы для укрепления тыла, так как возникла внештатная ситуация: солдат из советской армии совершил бегство и передвигается на автобусе марки «икарус», с «Калашниковым» и шестьюдесятью патронами, предположительно в направлении границы между Штапельбургом и Броккеном.

Они ехали чуть более полутора часов, затем их высадили где-то в лесу, в группах по трое: Александр вместе с Калле Шмидтом, у которого дрожали руки, и Берингером, который уже не раз высказывался в казарме во всеуслышание:

— Если эти лохи меня и взаправду на границу отправят, я сбегу!

Затем они лежали у лесной развилки. Где граница, они точно не знали. Вдалеке лаяли собаки. Скоро стало так темно, что они не видели друг друга. В лесу слышался треск, писк, им отовсюду мерещились шаги, Калле передернул затвор на своем автомате и затребовал у невидимок пароль, и Александр тоже передернул свой затвор, ему начали мерещиться призраки, когда он долго таращился на едва видимую тропинку и прислушивался к каждому слову, к каждому шороху, которые шли со стороны Берингера.

В четыре часа дня их поставили на караул. Около двенадцати ночи они услышали типичный визг грузовика, работающего на карбюраторе с высокими оборотами, который привез смену: восемь часов — обычная продолжительность смены на границе, так они и будут служить, когда пройдут обучение и попадут в пограничные роты, по восемь часов ежедневно, посменно, целый год. Для Александра было загадкой, как он выдержит всё это, он даже не знал, как выдержать до Рождества, выдержать до того момента, когда увидится с Кристиной в следующий раз.

Идея пришла ему в голову, когда курсант из военного училища забыл проверить, стоит ли его автомат на предохранителе. У двоих других, Калле Шмидта и Берингера, которые перед ним поднялись в кузов, он всё сделал, как полагается, но затем грузовик немного сдал назад и чуть не сбил с ног курсанта, и пока тот устраивал нагоняй водителю, Александр забрался в кузов и молча сел к остальным — с зажатым между ног заряженным автоматом. После инцидента, как он предполагает, можно будет без труда реконструировать ход событий: о контроле, вследствие происшествия с водителем, было забыто, а то, что автомат не был переведен в безопасный режим, а всё еще стоял на одиночном огне, он, Александр, мог и не заметить; и вполне возможно, что какой-то частью своего снаряжения он мог зацепиться за курок, так что оружие сработало в тот момент, который Александр может спокойно выбрать, и прострелило его левую руку, которую он «совершенно случайно» держал на дуле «калашникова». Миллиметры, какие-то миллиметры, отделяли его от состояния длительной негодности к несению службы, большой палец лежал на курке, хватило бы небольшой кочки, хватило бы заезда в казарму, вот только вдруг Александр засомневался, стоял ли предохранитель на режиме «одиночный огонь» или же на «очереди», так что при нажатии курка были бы сделаны сразу два или три выстрела, и тогда вопрос — что останется от руки.

И только при сдаче оружия заметили, что во взведенном оружии полный магазин, и когда Александра вызвали к начальнику роты, он понимал, что будет взбучка, был готов ко всему, даже к тому, чтобы проспать остаток ночи, прижавшись лицом к стальным пружинам. Но к его удивлению начальник роты предложил ему сесть, и доверительный тон, с которым тот начал говорить, чуть не сподвиг Александра исправить его неточность: «Сводный дедушка» — он никогда не называл Вильгельма «дедушка», но и никогда «неродным дедушкой» — возможно, поэтому он, на счастье, не стал исправлять начальника роты, новость же гласила, что его дедушка, товарищ Вильгельм Повиляйт, с тяжелым воспалением легких находится в больнице, и его состояние настолько серьезное, что Александру нужно быть готовым к «самому худшему». Александр кивнул, сделал расстроенное лицо, когда — внутренне ликуя — брал из рук начальника роты увольнительную записку:

— Я надеюсь, вы еще успеете его застать.

Утром Александр сидел в поезде. От усталости его слегка знобило, но спать не хотелось. Он смотрел в окно, пейзажи, несмотря на скупость поздней осени, казались ему яркими и пышными, повсюду можно было что-то рассматривать: деревни, коров, деревья, спокойно идущих по дороге людей. Он был тронут дружелюбностью проводника: тем, что тот не наорал на него, а просто попросил билет, был тронут дружелюбностью пассажиров, которые, пусть даже по рассеянности, пропустили его вперед и говорили с ним, как будто он совершенно нормальный человек.

Поездка с двумя пересадками длилась долго. С главного вокзала в Потсдаме нужно было ехать еще двадцать минут на трамвае до исторического центра города в барочном стиле, центральная улица которого (названная в честь Клемента Готвальда, убийцы Сланского) годами ремонтировалась. Но стоило свернуть с центральной улицы, как ты тут же оказывался на нормальной, то есть запущенной, улице, с некогда милыми двухэтажными домами, серо-черные фасады которых заливала дождевая вода, капающая сквозь дырявые водосточные желоба. Там и сям в уцелевшей штукатурке проглядывали следы последних дней войны.

Гутенбергштрассе шестнадцать. Звонок не работал. Входная дверь, как это часто бывало, заперта: фрау Павловски боялась за своих кошек. К счастью, она, с кошками, как раз подошла к окну, коротко всмотревшись, узнала Александра, и хотя всегда считала его оккупантом, против которого следовало вести войну, сжалилась над ним, в солдатской форме ждущим перед дверью, показала в направлении мансарды и, стоя за стеклом, сложила губы в легко считываемое предложение:

— Я дам знать!

Через несколько мгновений в замке повернулся ключ, появилась Кристина, немного растрепанная, с высоко закатанными рукавами и в фартуке.

— Ах, — сказала она. Всего лишь «ах». И кивком головы пригласила войти.

Он, неуклюже шагая, пошел следом, затянулся хорошо знакомым запахом подъезда (плесень пополам с кошачьей мочой), внимательно рассмотрел полукруглую эмалированную раковину на верхнем этаже, где они набирали воду, проследовал за