Дни убывающего света - Ойген Руге

Он пел тихо, про себя, ударяя каждый слог. В чуть замедленном темпе, осознанно. С невольной дрожью в голосе:

Партия, партия, она всегда права.

И, товарищи, пусть так и будет.

Кто борется за право,

тот всегда прав,

против лжи и эксплуатации.

Кто жизнь оскорбляет,

тот глуп или плох.

Кто человечество защищает,

всегда прав.

Так, из ленинского завета

растёт, Сталиным спаянная,

партия, партия, партия![29]

[глава X]

1973

Тут грузовик остановился, и задний борт откинули.

Вынырнула голова в фуражке. Голова начала орать. На зубах слюна превращалась в маленькие пузырьки, которые сверкали и лопались в белом свете фонарей.

Что орала голова было не разобрать: странный язык, состоявший почти из одних гласных.

Вынырнула вторая голова, затем еще одна, спустя пару мгновений их уже было четверо или пятеро, в униформе, стоявших наверху борта и рычавших, рычавших на разные тона, перерыкивающих друг друга.

Под брезентом что-то начало шевелиться. Люди, схватив свои сумки и мешки, спрыгивали друг за другом с кузова на землю. Спотыкаясь в темноте, цепляясь за что-то. И Александр спрыгнул. Его рука коснулась грубого, похожего на гаревую дорожку плаца.

На второй день он начал разбирать рычание. «Беооо мрш» значило «бегом марш». А «роооооотэстэй» значило «рота, стой». С вариациями в каждом конкретном случае.

На третий день он понимал уже почти все предложения с «задницей»: «шевелите задницей, слабаки» или «я взгрею ваши задницы» или наставительное «при беге задница — самая высокая точка тела».

На четвертый день у них было первое политзанятие: «Неофашизм и милитаризм в ФРГ». Кто засыпал, проводил остаток занятия стоя.

На пятый день он получил первое письмо от Кристины. Он его тут же вскрыл, прочитал по пути в комнату. Прочитал еще раз — неторопливо, положил в нагрудный карман. Перечитал вечером в кровати.

Шестой день — воскресенье. По воскресеньям можно заходить в красный уголок роты, при условии, что надеваешь выходную форму. Там можно пить принесенный с собой кофе.

У Александра не было своего кофе. Он остался в казарме. Читал, лежа в кровати в пятый, или десятый, или пятнадцатый раз письмо от Кристины. Читал, с облегчением, что она после его отъезда «целый день грустила». Читал, с недовольством, что в выходные она поедет со своей коллегой из библиотеки на Шармютцзее, чтобы «немного отвлечься». За это он ее — в своем ответе — немного упрекал. Снова вычеркивал упреки. Начинал заново. Описывал вид из окна: новый блок, позади забор. Он мог бы еще написать, что позади — плац для танковых учений. Но не был уверен, не относится ли это к военным тайнам. Контролировались ли письма?

На седьмой день они стояли на плацу, в шеренгу (то есть в три ряда) и чего-то ждали (стояние и ожидание были главными занятиями солдат — это Александр уже усвоил). Голова всё еще болела от отсутствия кофе, каска давила, боевая выкладка часть первая, боевая выкладка часть вторая, сумка с противогазом на шее, «калашников» через плечо. Уши, всё еще непривычно голые, заныли от резкого ветра, который задувал под широкие поля каски Национальной народной армии, но они стояли, не отваживаясь шелохнуться. Александр смотрел в затылок впередистоящего, на его уши, которые выглядели в точности так, как ощущались и его собственные, то есть малиновыми — и вдруг подумал о Мике Джаггере; интересно, что поделывает сейчас, в этот самый момент, пока он стоит тут, на учебном плацу, называемом Булыжником, пялится на красные уши впередистоящего, такой человек как Мик Джаггер. Смутно он вспомнил фотографию из какого-то западного журнала: Мик Джаггер в своей спальне, в пушистом свитере и леггинсах, немного женственный, заспанный, по всей видимости только вставший, возможно, как представил себе Александр, в следующий миг он войдет на просторную солнечную кухню, сварит себе кофе, если только кто-то уже не сделал ему кофе, съест свежую булочку с сыром и виноград (или что там они заграницей едят) и начнет, пока Александр утюжит брюхом Булыжник или практикуется в стрельбе холостыми или одиночными перебежками передвигается по полю, и начнет бренчать на гитаре, запишет пару строчек для будущей песни, или же отправится в студию на причудливом лимузине, чтобы записать новый хит, который он представит мировой общественности во время турне, на котором его, Александра, не будет, как не было его ни на одном турне «Rolling Stones» и как и не будет его когда-либо на каком-нибудь из турне «Rolling Stones», никогда, думал Александр, стоя в каске, с полной боевой выкладкой на Булыжнике и пялясь на впередистоящего, никогда в жизни он не увидит «Rolling Stones» вживую, никогда он не увидит Париж, или Рим, или Мехико, никогда не побывает на Вудстоке, даже в Западном Берлине с его демонстрациями обнаженных и студенческими протестами, свободной любовью и внепарламентской оппозицией не побывает, ничего из этого не будет, думал Александр, пока какой-то унтер-фельдфебель с инструкцией в руке объяснял, какое положение нужно принимать стрелку при стрельбе лежа, а именно тело прямо, под углом к цели, одна нога откинута, ничего этого он не увидит никогда, ничего этого он не испытает, так как между «здесь» и «там», между одним и другим миром — маленьким, узким, в котором он вынужден будет провести свою жизнь, и другим, большим, просторным, в котором настоящая жизнь… так как между этими мирами пролегала граница, которую ему, Александру Умницеру, предстояло охранять.

Это было в день седьмой.

На двадцать пятый день было принесение присяги. Церемония проходила на каком-то плацу за пределами казармы. Речи, знамена. Литавры, трубы. Потом они принесли присягу, текст которой выучили наизусть на политзанятиях. Начальство ходило по рядам и проверяло, действительно ли каждый произносит текст клятвы.

После принесения присяги у них первый раз была увольнительная. Приехали Кристина и родители. Мама расплакалась, увидев его в форме. Александр поспешил утешить ее, что, мол, у него всё хорошо, не война же, и даже еда приемлемая.

Обнимать Кристину спустя почти месяц было странно. Она была меньше, нежнее, чем в его воспоминаниях, окруженная невероятной женственной аурой. Александр вдыхал воздух, который волнами расходился от ее движений, чувствовал себя неуклюжим и смешным в форме из грубой материи, плохо сидевшей, со