Дни убывающего света - Ойген Руге

Они шли по незнакомому городу, который назывался Хальберштадт и кишел солдатскими семьями. Рестораны были забиты. У Кристины появилась идея поискать ресторан за городом, но увольнительная Александра — само собой — действовала только в Хальберштадте. Им пришлось есть лечо-стейк в переполненном ресторане, в котором можно было заказать только лечо-стейк.

Ирина ничего не ела, только курила. Ожидая заказа, говорили понемногу обо всём: Курт снова писал книгу о ленинской эмиграции в Швейцарии, надеялся на публикацию по вступлении в должность Хонеккера; Вильгельм снова тяжело болел — Александр поймал себя на мысли, что на похороны Вильгельма ему дали бы внеочередной отпуск; баба Надя решилась переехать в ГДР, но так как бюрократические процедуры могли длиться месяцы, если не годы, то беспокоились, выдержит ли пожилая женщина ожидание в Славе. Затем Курт и Ирина уехали, чтобы дети могли побыть наедине.

В их распоряжении было четыре часа. Александр решил показать Кристине казарму. Они перешли гору по улице, выложенной бетонными плитами, которая вела непосредственно к плацу для танковых учений, и Александр начал рассказывать. Рассказывал об изнуряющих марш-бросках с боевой выкладкой. Рассказывал о мозолях на ступнях, о ручках ящиков с боеприпасами, которые врезались в кожу, об опасных учебных гранатах и о радиоактивности, и даже, почти с гордостью, о том, как в соседней роте один солдат погиб, оттого что его вырвало в противогаз, а инструкторы этого не заметили, и ощущал, в то время как Кристина сопровождала его рассказ одобряющим «ага» или сочувственным «о господи», насколько всё это фальшиво, и не из-за выдуманных им преувеличений, не из-за тех акцентов, которые он непроизвольно расставлял, а просто по сути — главным было не это.

Слева, за высоким дощатым забором показалась русская казарма, по-азиатски пестрая (зеленый забор, желтые здания, бордюры побелены, на воротах свежевыкрашенная в красный звезда), а по правую сторону далеко за забором с колючей проволокой виднелось здание пограничного учебного полка (одноэтажное, серое, квадратное). Александр молча пересчитал окна, чтобы показать Кристине «свою» комнату, но затем передумал. Что скажет вид окна? Что скажет вид новенькой блочной постройки о повсеместном идиотизме, о чувстве запертости, о конкретных мелочах, заполняющих и исчерпывающих день: постоянное физическое присутствие сослуживцев-соседей, их похабные анекдоты перед сном, их носки, проветривающиеся на сапогах, или очереди к писсуарам по утрам, из сотен людей — невольное наблюдение за стряхиванием последней капли.

Как бы то ни было, Кристине вид казармы не показался «очень уж радостным», но она предположила, что такая «новостройка», должно быть, имеет и преимущества, ну, например, в плане чистоты и гигиены.

Александр промолчал. Молчал он и на обратном пути, молчал холодно, но казалось, что Кристина этого не замечает, дал себе зарок не проронить ни слова, но в ресторанчике, где они совершенно зря выпили еще по кофе, он начал говорить. Говорил и сердился, что не может закрыть свой рот, что он всё-таки начал сейчас рассказывать про писсуар и носки, презирал себя за это, одновременно злился на Кристину, которая, пока он рассказывал, начала поглядывать на часы и наконец — немного нервно, немного примирительно — прервала его:

— Вспомни о своем отце, ему довелось пережить вещи пострашнее.

Он провожал Кристину до вокзала. Время вышло. Кристина со своей аурой и ангельскими волосами шла рядом с ним, ее рука была холодна, а шаг короток, и Александр вдруг начал ее ненавидеть. И одновременно желать ее. Но она отдалялась, она оставляла его, жалкую тряпку со стрижкой под горшок, в солдатской форме, он должен был удержать ее, впихнул в какой-то подъезд, решил заразить ее своим вожделением, решил, когда она стала сопротивляться, что надо взять ее силой, попробовал ее развернуть, разорвать ей чулки, но Кристина отбивалась с ошарашивающей силой, странно взвизгивала. Потом они стояли друг против друга, пытаясь отдышаться, Александр отвернулся и пошел.

Девяти еще не было. Александр снова зашел в забегаловку, заказал пиво, шнапс, затем еще пиво, посмотрел вслед официантке, рассматривал ее едва прикрытые черной юбкой бедра, мясистая внутренняя поверхность которых терлась друг о друга, когда она проходила по залу, полному посетителей (в отличие от бедер Кристины, между которыми зияло пространство с палец шириной), и Александр отдал бы без раздумий всё свое жалованье военнообязанного в размере 80 марок плюс 40 марок доплаты за службу на границе, за вычетом подлежащего оплате счета за пиво и шнапс, за дозволение положить свою руку меж мясистых бедер официантки ресторана «Харцфойер». Он заказал пиво, не допив прежнее, спросил имя официантки, звали ее Бэрбель, заявил ей со смутной надеждой, что у него увольнительная до двадцати четырех часов. Она улыбнулась, смахнула прядь каштановых волос с лица, вытряхнула пепельницу, собрала кружки, принесла новые, наполненные, плыла между столиками, забитыми преимущественно солдатами, мягко, гибко, как рыба в воде, исчезала, снова появлялась, бросала в его адрес, как ему казалось, короткие многообещающие взгляды, обнажая в улыбке свои мелкие, как у грызунов, зубки и, в конце концов, принесла ему, вместо еще одного заказанного шнапса, счет, отказалась от его щедрых чаевых, строго напомнила, что ему надо идти, если он не хочет опоздать в казарму.

Потом он шел по выложенной бетоном улице, над ним громада звездного неба, которое всё время норовило сорваться вниз, в нем стейк с лечо, который всё норовил вырваться наружу, а вообще ему было всё равно, он только удивлялся, что и правда шагал в сторону казармы, что он добровольно снова придет туда, если только по пути его не переедет какая-нибудь машина, чего, однако, по неведомым причинам так и не случилось. Когда он лежал в кровати, всё начало, хоть и незаметно в темноте, вращаться вокруг него, стейк с лечо уже невозможно было удержать, и тот приземлился не в туалете, а в одной из двадцати раковин умывальной комнаты. Тут же появился дежурный по роте и приказал Александру, сложить полевую форму (крайне сложная задача), затем они прошли через всю казарму, Александр объяснял дежурному по роте, что он любит Кристину и что они называют друг другу «Бонни», нет, не «пони», а «Бонни», как в песне, затем они пришли на вахту, у Александра забрали ремень с пряжкой, отвели в маленькое помещение, где не было ничего, кроме нар, на металлических пружинах которых не лежало даже матраса, и когда утром воскресенья в шесть часов его вывели из карцера, чтобы