Не могу и не хочу - Лидия Дэвис
Много лет спустя, когда я уже давно была не в том возрасте, чтобы рассчитывать на ее помощь, она купила для меня мой первый компьютер. Я могла бы отказаться, но денег у меня по-прежнему было не очень много. И потом, в ее внезапном предложении — по телефону, как-то раз после полудня — было что-то волнующее, вдохновляющее. Там, откуда она звонила, был уже поздний вечер. Это неожиданное приглашение было как нахлынувшая на тебя волна щедрости, мне хотелось нырнуть в нее и никогда не возвращаться наружу. Да, сказала она, да, настаивала она, я пришлю тебе деньги. На другой день она позвонила снова, уже более спокойная — да, она хотела помочь, и денег она пришлет, но не всю сумму сразу, по тем временам это были большие деньги. Я представляю, как, должно быть, все происходило — поздно вечером она думала обо мне, скучала по мне, и ей захотелось сделать что-нибудь для меня, какой-нибудь широкий жест.
Где-то в это же время она начала ежегодно снимать для нас домик у моря или, по крайней мере, выплачивать большую часть арендной платы, на одну-две недели летом, чтобы мы все собрались там и были вместе. Последний раз мы ездили к морю, отец был еще жив, хотя его с нами не было — мы оставили его в хосписе. На следующий год его уже не было в живых, и ее тоже.
Недалеко от Филадельфии, у реки, где на противоположном берегу теснятся лодочные сараи, на утесе возвышается музей, похожий на древнегреческую постройку. На этот раз мне не удастся увидеть вокзал — высокие потолки, деревянные скамьи, арки и старинные указатели. Я бы с радостью просто там постояла, в его просторе и глубине — время от времени я так и делаю. Наш вокзал, Пенн, был еще внушительнее. Пока ходишь по подземным переходам, убивая время перед посадкой на поезд, постоянно проходишь мимо фотографий, развешанных на колоннах, фотографий вокзала, каким он был раньше: длинные столбы света падают из высоких окон на мраморные ступени. Как если бы нам хотели напомнить о том, что мы потеряли — странно это.
Потом мы будем проезжать через земли амишей. Я всегда забываю про них и каждый раз удивляюсь. Весной по холмам тянут плуг мулы или лошадки — сейчас их там нет. Белье на веревках — может быть. Сегодня облачно, но сухо и ветрено. Где-то я читала про то, что зимой мокрое белье надо посыпать солью, чтобы не замерзало. Как бы то ни было, сегодня мороза нет. Теплая зима.
Снова и снова она пыталась оплатить нашему брату дорогу, чтобы он навестил ее. Но он так ни разу и не приехал. И ни разу не объяснил почему. Он все-таки собрался в путь, когда она умирала, но она уже не узнала об этом, было слишком поздно, чтобы она порадовалась — наконец-то он согласился приехать. Он остался до самого конца. Когда он не находился с ней рядом, он ходил по городу. Он взял на себя кое-какие практические вопросы. И задержался на похороны. Я на похороны не поехала. У меня были уважительные причины, во всяком случае, я считала их уважительным — насчет нашей старой матери, и какое это потрясение для нее, и как это далеко, по другую сторону океана. На самом деле я не поехала скорее из-за того, что на похоронах будет много незнакомцев, и из-за того, что я чувствительна и не люблю показывать этого чужим людям.
Пока она была жива, я могла делиться ею с другими. Когда она была жива, ее присутствие было бесконечным, и время было бесконечным. Наша мать была уже совсем старая, и когда мы, дети, перестали задумываться о том, сколько мы проживем, нам казалось, что и мы доживем до тех же лет. А потом что-то вдруг случилось с ее зрением, и оказалось, что дело было вовсе не в зрении, а в ее мозге, а потом внезапно открылось кровотечение, кома, и доктора объявили, что долго она не протянет.
Когда она умерла, каждое воспоминание стало вдруг драгоценным, даже плохие воспоминания, даже когда я злилась на нее или она на меня. Злиться на нее — теперь это казалось роскошью.
Я не хотела делить ее ни с кем, не хотела слушать, что говорят о ней чужие мне люди, пастор перед прихожанами, ее подруга, которая, может быть, запомнила ее с другой стороны. Остаться с ней, пусть только в воображении, не разлучаться с ней оказалось непросто, потому что это и вправду было только в моем воображении, ее там на самом деле не было, и поэтому никто посторонний не должен был в это вмешиваться. На похоронах были бы незнакомцы, люди, которых знала она, но не знала я, или те, кого я знала, но не любила, люди, которые переживали за нее или не переживали, но решили, что должны прийти на похороны. Но теперь я жалею об этом или, точнее, жалею, что нельзя было выбрать сразу оба варианта — и пойти на похороны, и остаться дома, с матерью, и лелеять свое горе и свои воспоминания.
После того, как ее не стало, ее вещи внезапно приобрели большую ценность — письма, конечно, хотя их было не очень много, но еще и вещи, которые она оставляла у меня дома — например, ее куртка, темно-голубая ветровка с каким-то логотипом. Детектив, который я начинала читать, но так и не дочитала. Упаковка замороженных мидий в морозилке, банка соуса тартар в дверце холодильника.
Мы теперь движемся быстро. Когда летишь мимо на такой скорости, кажется, что никогда уже не увязнешь во всем этом — пробки на дорогах, жилые кварталы, магазины, очереди. Мы разгоняемся. Едем гладко. Только какая-то разболтанная деталь чуть-чуть поскрипывает. Мы все немного разболтаны.
В вагоне не так уж много народу, и довольно тихо. Я обычно не церемонюсь и делаю замечание, если кто-то слишком долго разговаривает по мобильнику. Я уже не один раз так делала. Даю человеку десять минут, может, чуть больше, двадцать, и потом иду к нему через проход между сиденьями. Он сидел, сгорбившись и зажав пальцем свободное ухо. Он не рассердился. Он поднял на меня глаза, улыбнулся, помахал мне и отключился еще до того, как я добралась до своего места. Я не обсуждаю рабочие дела в поезде. И им не стоило бы.
Она дарила не только вещи — я имею
