Не могу и не хочу - Лидия Дэвис
Мне так ее не хватает. Когда она еще жила дома, то часто приглядывала за нами, за моим братом и за мной. Когда я появилась на свет, в жаркий летний день, именно она осталась присматривать за братом. Их высадили на деревенской ярмарке. Она ходила с ним по каруселям и павильонам несколько часов подряд, оба вспотели, проголодались и хотели пить, ярмарку разбили в котловине, куда мы потом ходили смотреть на фейерверки. Мать с отцом были за много миль от них, по другую сторону от города, в больнице на вершине холма.
Когда мне было десять лет, мы тоже переехали, в тот же самый город, так что на протяжении нескольких лет мы все жили по соседству. Она заходила к нам и оставалась посидеть немножко, но случалось это нечасто, и я искренне не понимаю почему. Я не припомню семейных обедов с ее участием или совместных прогулок по городу. Бывая у нас в квартире, она внимательно слушала, как я упражняюсь на пианино. Она делала мне замечание, когда я брала неверную ноту, но сама тоже не всегда была права на этот счет. Она научила меня первому в моей жизни французскому слову и заставляла меня повторять его снова и снова, пока произношение не стало безупречным. Нашей матери теперь тоже нет на свете, так что я не могу спросить, почему мы не виделись с ней чаще.
Она больше не будет дарить мне «звериных» гостинцев-зверюшек. От нее вообще не будет больше гостинцев. Почему именно звери? Для чего она старалась напоминать мне о животных? Однажды она подарила мне подвесной мобиль с фарфоровыми пингвинчиками — зачем? В другой раз это была пробковая чайка, которая висела на ниточках и хлопала крыльями на сквозняке. А еще как-то раз — кухонное полотенце с барсуками. Оно до сих пор у меня сохранилось. Почему барсуки?
«Трентон делает. Мир пользуется» — за окном. Какие еще рекламные лозунги я буду разглядывать сегодня из окна? Из воды виднеются рухнувшие столбы, с них по-прежнему свисают провода — что с ними случилось, и почему их так и оставили?
Поработать в этот день всегда просят тех, у кого нет семьи. Я могла бы сказать, что отмечаю с братом, но он в Мексике.
Четыре часа, еще немного. Буду на месте как раз к ужину. Поем в гостиничном ресторане, если там таковой имеется. Это всегда самый простой вариант. Еда никогда не бывает особенно вкусной, зато люди приветливые. Им полагается, это часть их работы. Приветливые — иногда это значит, что они согласятся приглушить для меня музыку. Или скажут, что не могут, но с улыбкой.
Разделяли ли мы обе эту любовь к животным? Надо думать, она их любила, иначе не дарила бы мне таких подарков. Не припомню, как она вела себя с животными. Я пытаюсь вспоминать ее в разных настроениях: часто — озабоченной, иногда — более расслабленной, улыбающейся (за столом, после бокала вина или еще какой-нибудь выпивки), иногда — смеющейся над какой-нибудь шуткой, иногда — озорной и веселой (через много лет, с ее собственными детьми), тогда ее вдруг наполняла физическая энергия, она прыгала навстречу кому-нибудь прямо через лужайку, под лавром в огороженном саду, который они с мужем так берегли.
Она много из-за чего беспокоилась. Она воображала себе худший вариант развития событий и подолгу размышляла о нем, пока у нее в голове не складывалась целая история, уже почти не связанная с отправной точкой. Начаться все могло, например, с прогноза о дожде. Она могла сказать старшей дочери: пойдет дождь, не забудь плащ. Если промокнешь, ты можешь простудиться, и завтрашнее выступление придется пропустить. Будет очень жалко. Билл ужасно расстроится. Он так ждет твоего мнения о пьесе. Вы столько раз ее обсуждали…
Я часто думаю об этом — какая она была напряженная. Должно быть, это все шло из совсем раннего возраста, у нее было такое сложное детство. К шести годам у нее сменилось уже три отца, или два, если не считать родного. Он видел ее только совсем малышкой. Мать постоянно оставляла ее на других людей — на няню, на двоюродную сестру. Иногда только на утро или на день, но как минимум один раз ее не было несколько недель. Матери приходилось работать — это был не просто каприз.
Я нечасто с ней виделась, успевало пройти много времени, ведь она жила так далеко. Когда мы снова встречались, она обвивала меня руками и крепко обнимала, прижимаясь ко мне своей мягкой грудью, моя щека упиралась ей в плечо. Она была на голову выше и более корпулентная. Я была не только младше ее, но и по размерам меньше. Она была рядом, сколько я себя помнила. У меня всегда было такое чувство, что она всегда защитит меня или присмотрит за мной, даже когда я выросла. Я и сейчас иногда думаю, с уколом тоски, сама не сознавая, что я об этом думаю, что вот та или вот эта женщина, старше меня лет на четырнадцать, позаботится обо мне. Выпустив меня из объятий, она смотрела в сторону или поверх моей головы. Казалось, она думала о другом. Потом она опускала взгляд на меня, но я не уверена, что она меня видела. Я не знала, какие чувства я у нее вызываю.
Какое место занимала я в ее жизни? Иногда мне кажется, что ни ее дочерям, ни даже ей самой не было до меня особого дела. Это чувство накатывало на меня без предупреждения, чувство пустоты, как будто меня не существовало. Были только они втроем, две девочки и она: после смерти отца, после развода со вторым мужем. Я обреталась где-то на обочине, и наш брат тоже хотя мы занимали столько места в ее ранние годы.
Я никогда не была уверена в ее чувствах вообще к кому-либо, кроме ее собственных дочерей. Я знаю как она скучала по ним, когда их не было рядом, потому что она вдруг делалась такой тихой. Или когда они собирались уходить — из меблированного домика на пляже, «пока-пока» у входной двери, трава, растущая из песка за машинами, серая шиферная крыша в лучах солнца, запах рыбы и креозота, солнечный блеск, отражающийся
