Не могу и не хочу - Лидия Дэвис
Отмечать Новый год после их смерти казалось предательством — мы оставляли позади последний год, когда они были живы, год, который они знали, и начинали новый, который они уже никогда не увидят.
И месяцы спустя с моей головой творилась какая-то путаница. Не то чтобы я думала, что она жива. Но в то же время мне не верилось, что ее действительно больше нет с нами. Вдруг выяснилось, что все не так просто: казалось бы, вариантов всего два, либо человек жив, либо нет. Но теперь у меня было такое чувство, будто не быть живым не обязательно означает быть мертвым, будто есть какой-то третий путь.
Тот ее приезд — теперь я и не понимаю, почему тогда все казалось таким сложным. Просто идете куда-нибудь и проводите время вместе, или, еще проще, остаетесь дома и разговариваете. Разговаривать было довольно просто, потому что она любила поболтать. Точнее, «любила поболтать» звучит слишком обыденно. В том, как она разговаривала, было что-то слегка маниакальное. Как если бы она боялась чего-то и пыталась отогнать это что-то, заговорить его. После того, как она умерла, мы все говорили: раньше мы всегда мечтали, чтобы она помолчала немного или хотя бы говорила поменьше, а теперь все бы отдали, чтобы снова услышать ее голос.
Я тоже хотела поговорить, мне было, что ей ответить, но это было невозможно или, по крайней, мере очень сложно. Она не оставляла мне возможности, или мне приходилось ее перебивать.
Я бы хотела попробовать еще раз — хотела бы, чтобы она снова пришла в гости. Думаю, на этот раз я была бы спокойнее. Я была бы рада увидеть ее. Но так не работает. Если бы она и пришла, наверняка она бы задержалась, и под конец я бы не знала, куда от нее деваться, совсем как раньше. Но все равно я хотела бы попробовать.
Еще один подарок представлял собой настольную игру про исчезающие виды. Настольная игра — опять-таки, довольно оптимистично. Или она поступала как наша мать — дарила мне вещь, которой не воспользуешься без другого человека, чтобы в моей жизни появился кто-то еще. Вообще-то я часто знакомлюсь с людьми, даже в путешествиях. Большинство людей на самом деле довольно дружелюбны. Конечно, живу я по-прежнему одна, но мне так просто удобнее. Я люблю, чтобы в доме все было по моим правилам. Но оттого, что у меня появилась настольная игра, мне не захотелось привести кого-то в дом, чтобы играть с ним.
Народу в вагоне немного, хотя и больше, чем я ожидала увидеть именно сегодня. Мне, конечно, кажется, что все они направляются в уютное и гостеприимное место, где их ждут с распростертыми объятиями и с угощениями, с колбасками и эгг-ногом, что-то в этом духе. Но это может оказаться и неправдой. И, может быть, они думают обо мне то же самое — если они вообще думают обо мне.
И те из них, которые никуда сегодня не собираются, тоже могут быть довольными, хотя в это трудно поверить, потому что, если верить всей этой шумихе, рекламе и, между прочим, заверениям друзей, этот день надо проводить по-особенному, в особенном месте, с семьей или с друзьями. А если ты проводишь его по-другому, то тебя одолевает знакомое чувство, будто тебя выставили за порог, чувство, которое ты узнал ребенком, в том же возрасте, когда научился радоваться подарками в красочных обертках, и неважно, что было внутри — главное, что это всегда было не то, чего ты хотел.
Я теперь не такая оптимистка, как раньше, это верно. После того, как я потеряла их обоих с промежутком в три недели, тем летом, один мой друг заметил: твое горе распространяется на все области жизни. Твое горе превращается в депрессию.
Потом тебе вообще ничего не захочется делать. Тебе будет просто все равно.
Другой друг, когда я рассказала ему о случившемся, сказал: «Не знал, что у тебя была сестра». Так странно. Когда он узнал, что у меня была сестра, у меня ее уже не было.
Начинается дождь, мелкие капельки на стеклах сползают в сторону из-за встречного ветра. Полосы и крапинки на стекле. Небо за окном темнеет, и освещение внутри вагона, лампы на потолке и маленькие лампочки для чтения над каждым сиденьем, кажутся ярче. Фермы уже кончаются. Белья на просушку не видно, но я различаю бельевые веревки, натянутые между задним крыльцом и сараем. Фермы стоят по обе стороны железной дороги, между ними зияют большие промежутки, вдали высятся силосные башни, вокруг которых теснятся хозяйственные постройки — как будто церкви в отдаленных маленьких деревушках.
Иногда горе ждало, затаившись где-то рядом, чуть присмирев, и какое-то время мне удавалось его игнорировать. Но в другие дни оно было как переполненная чаша, в которой больше ничего не умещалось.
Какое-то время мне было сложно думать об одном из них и не думать о другом. На какое-то время, хотя и не насовсем, они соединились в моем сознании, потому что умерли почти одновременно. Нетрудно было вообразить, как она дожидается его, и вот он приходит. Нас это даже утешало — мы представляли, что она позаботится о нем, где бы они там теперь ни были. Она была моложе и соображала быстрее. Она была выше и сильнее. Но обрадуется ли он или будет недоволен? Сам-то он хотел бы этого?
Я не знаю даже, хотел ли он, чтобы я оставалась у его постели, когда он умирал. Я приехала в город, где жили они с матерью, на автобусе, чтобы быть с ним рядом. У него не было шансов на восстановление, на то, чтобы вернуться, потому что его перестали кормить. Он больше не говорил и не слышал, даже не видел, так что теперь уже не узнаешь, чего он хотел. Он был не похож на себя. Глаза были полуоткрыты, но ничего не видели. Рот тоже полуоткрыт. Зубов у него не осталось. Однажды я положила влажную губку ему на нижнюю губу, потому что она была такая сухая на вид, и рот внезапно захлопнулся.
Можно подумать, что это твой долг — сидеть у постели
