Алфавит от A до S - Навид Кермани
По крайней мере, ночью я почти дочитала «Тучку золотую». Весь день я мерила шагами квартиру – с телефоном или без, прокручивая в голове каждую деталь того, что было сказано и что еще нужно сказать, а в девять задернула шторы и легла в кровать. Ненадолго задремала, но вскоре снова вернулась к размышлениям о завтрашних делах – звонках, которые нужно сделать, вопросах, которые необходимо задать… В конце концов я заставила себя заняться делом – пусть этим делом была лежавшая рядом с кроватью книга. Теперь я уже на 259-й странице и все стало ясно: Анатолий Приставкин был Колькой – более ловким и смекалистым из братьев. Из-за постоянной диареи Кольке приходилось останавливаться в кукурузном поле, чтобы присесть, держа штаны, чтобы они не спадали, и в итоге он теряет из виду своего тихого, мечтательного брата Сашку. Пока Колька справляет нужду, его чуть не затаптывает лошадь, он чувствует, как она дышала прямо в шею, но, к счастью, всадник его не замечает. Всадник этот – чудовище, чеченец, как теперь знают дети. Колька закапывается в землю, чтобы пережить ночь в укрытии.
На следующий день у Кольки от радости замирает сердце, когда он издалека видит Сашку в заброшенной деревне, прислонившегося к забору в конце улицы. Колька свистнул в два пальца, как обычно, но Сашка не откликается. «Но на подходе замедляется сам собой шаг: уж очень странным показался вблизи Сашка… то ли он ростом выше стал, то ли стоял неудобно, да и вся его долгая неподвижность начинала казаться подозрительной. Колька сделал еще несколько неуверенных шагов и остановился. Ему вдруг стало холодно и больно, не хватало дыхания. Все оцепенело в нем, до самых кончиков рук и ног. Он даже не смог стоять, а опустился на траву, не сводя с Сашки расширенных от ужаса глаз. Сашка не стоял, он висел, нацепленный под мышками на острия забора, а из живота у него выпирал пучок желтой кукурузы с развевающимися на ветру метелками.
Один початок, его половинка, был засунут в рот и торчал наружу толстым концом, делая выражение лица у Сашки ужасно дурашливым, даже глупым… у Сашки нет глаз, их выклевали вороны. Они и щеку правую поклевали, и ухо, но не так сильно. Ниже живота и ниже кукурузы, которая вместе с травой была набита в живот, по штанишкам свисала черная, в сгустках крови Сашкина требуха, тоже обклеванная воронами».
Поначалу Колька просто сидит, а потом начинает кричать на ворон, которые не желают улетать и ждут, пока он уйдет. Он орет, рыдает и, уже ни о чем не помня, как на самого ненавистного врага, бросается на одну из ворон. Когда человек испытывает страх, ему всегда легче, если есть возможность чем-то заняться: собрать листья, на кого-то накричать – для этого, собственно, и существует молитва, чтобы двигать губами, которые иначе бы застыли от ужаса. Бессмысленная борьба – это внешний процесс, который автор мог бы выдумать, но то, что Приставкин – это Колька или, по крайней мере, что он описывает потрясение, которое сам пережил в детстве, видно по одному признаку – по поразительной отстраненности, которая овладевает им в такой страшный момент. Такое состояние может описать только человек, который его пережил. Даже воспоминания об этом активируют нейронные сети в левом височном отделе мозга, а если человек видит изображение, связанное с событием, затылочная доля, отвечающая за зрительное восприятие, начинает потреблять энергию. Колька как будто наблюдает за собой со стороны: видит, как поскальзывается в крови, пытаясь снять брата с забора, как волочет его в ближайший дом, укладывает на горку кукурузных початков и накрывает ватником, который висел тут же на гвозде. Он видит, как поднимает выбитую дверь и заграждает вход, чтобы хищные птицы не смогли проникнуть в дом. Видит, как переводит дыхание, как кладет брата на тележку и тянет ее за веревку, даже не понимая, «тяжело ему везти или нет. Да и какая мера тяжести тут могла быть, если он вез брата, с которым они никогда не жили поврозь, а лишь вместе, один как часть другого, а значит, выходило, что Колька везет самого себя».
Добравшись до станции, Колька заталкивает брата в поезд, который идет в Москву. Тело уже окоченело, его невозможно согнуть, но оно неожиданно легкое – как у матери рассказчика у Аттилы Бартиша или у моей матери во время омовения, – ведь душа уже покинула тело и отправилась обратно домой, пусть даже у них никогда не было настоящего дома, но жизнь – это всего лишь «неизвестный путь домой». Я касаюсь своей головы, словно могу ощутить, как крутятся внутри мысли.
343
Кто же такие ближние? Те, кто настолько близок, что их переживания затрагивают и тебя (и наоборот). Родители, братья и сестры, бабушки и дедушки, лучшие друзья. С возрастом братья и сестры могут перестать входить в этот круг, зато туда попадают дети, жена или муж, да и родители остаются. Может быть, и внуки, но мне трудно судить. В моем случае нас пятеро, включая меня саму, и беды распространяются среди нас, словно вирус, – в сущности, так же, как и в мире, где победа Гитлера на выборах через 11 лет привела к депортации чеченцев, поражение Советской армии в Афганистане за шесть тысяч километров стало причиной падения Берлинской стены, а климатические изменения растопили ледники, что стало причиной войн и бегства людей в богатые, безопасные страны, где национализм набирает силу и, в свою очередь, угрожает свободе.
На 280-й странице Приставкин в третий раз переходит к повествованию от первого лица, но уже не во множественном числе – ведь брата больше нет – и пишет о московской бане, где банщик изо всех сил старается облегчить его боли в спине. Эти боли
