Алфавит от A до S - Навид Кермани
Глаза эти наверняка принадлежали чеченским детям, чьи покинутые дома стали приютом для русских сирот, и, возможно, Анатолий Приставкин все-таки был Колькой, тем самым смелым и смекалистым из двух близнецов, которые не знали, куда их везут.
338
Внезапно сын рассказывает, что смотрел фильм в 3D. Детектив. Он рассказывает, но потом поправляет себя: не смотрел, а был внутри него, как во сне, хотя одновременно находился на Хоэнштрассе. Он обратил внимание на количество людей вокруг – девять, а сам он был десятым.
– Девять? – переспрашиваю я.
– Да, девять. Я сразу посчитал: семь мужчин, две женщины. Они склонились надо мной, кто-то кричал: «Дефибриллятор, дефибриллятор!» – другой: «Здесь есть врач?»
И хотя слóва «сирена» не прозвучало, мой сын знал, что она вот-вот раздастся, – догадался по косвенным признакам, как детектив.
– Можешь спокойно записывать, – добавляет он. – Именно поэтому я тебе и рассказываю.
Он смотрел на людей снизу, а не сверху. Значит, он не парил над землей. Но трудно поверить, чтобы он знал слово «дефибриллятор». Может, в детективе услышал?
А потом операция, несколько недель спустя: когда он пришел в себя после наркоза, над ним стоял врач, который обратился к нему по имени и сказал, что аппарат искусственного кровообращения сейчас отключат: «Теперь ты должен дышать сам. Ты должен дышать». Его охватила паника: «А что, если я не смогу?» Ему хотелось закричать: «Не выключайте!» – но губы не слушались. Это первобытный, животный порыв к жизни, который появляется до того, как начинается сознание.
– К сожалению, больше я ничего не помню, – говорит сын, и я не понимаю, кого он жалеет.
Я спрашиваю: неужели он не боялся, когда главный врач сказал, что потребуется операция? Он казался таким спокойным.
Он говорит, что и сам удивился тому, как спокойно воспринял новость. Что именно произошло с сердечным клапаном и почему – он не совсем понял, только запомнил, что проблема была серьезной, и то, с каким ужасом на него смотрел отец. Лишь через несколько дней, когда его вывезли из палаты, а мы, родители, остались одни, он расплакался – но только в коридоре. Перед тем как отключиться, он подумал: либо я проснусь, либо нет. По его словам, самое ужасное было то, как врачи разговаривали между собой, думая, что он ничего не слышит. Они говорили так, будто он не человек, а просто задача, и, если что-то пойдет не так, он просто станет частью статистики, как на ставках.
– Когда в командировке мы с коллегами обсуждаем что-то в баре отеля, я предпочитаю, чтобы посторонние нас не слышали, – говорю я, пытаясь оправдать резкость врачей в операционной.
– Может быть, – отвечает сын, – но там я был просто ребенком. Знаешь, что бесит меня больше всего?
– Что?
– История с попкорном.
– С попкорном?
– Ладно бы все случилось из-за какого-нибудь тропического вируса, малярии или еще чего-то серьезного. Но нет, во всем виноват чертов попкорн.
– Не сам попкорн, – говорю я, будто это что-то меняет, – скорее всего, ты укусил камешек, повредил зуб или десну, а потом во время визита к стоматологу стрептококки проникли через поврежденные ткани.
Стрептококки. Звучит как название какого-нибудь кочевого народа.
– Еще хуже, – отвечает сын, – как я теперь к стоматологу пойду? Почему со мной не произошло ничего более значительного, если уж на то пошло? Например, несчастный случай во время сафари или поездки на велосипедах. Вот меня сбивает огромный внедорожник – убийца климата, и его наказывают. Или он раскаивается и раздает все свое имущество. Вот это была бы история! Или я спасаю ребенка в Рейне и сам погибаю – что-то в этом духе.
– Тогда тебе повезло, – говорю я сухо, как мы иногда разговариваем, когда пародируем братьев Блюз, героев его любимого фильма. – У тебя все еще есть шанс на достойную смерть, брат.
Сын протягивает руку:
– Дай пять, сестра.
339
На 161-й странице Анатолий Приставкин снова говорит «мы». Ночью дети покидают клуб своей колонии после взрыва, от которого стены содрогнулись, а штукатурка посыпалась с потолка. В темноте они машинально пригибаются или бросаются на пол, услышав снаружи стук копыт, ржание лошадей и гортанные крики. Наконец наступает тишина – тяжелая, гнетущая тишина, и через некоторое время приходит в себя директор. Он приказывает выходить по одному, и сам идет впереди, выставив перед собой портфель, как щит. О партизанах раньше не говорили, никто не упоминал, что в Чечне они есть, но дети уже слышали о бандитах, которые бродят снаружи. Несмотря на это, они оставались наивными и беззаботными, впервые в жизни сытыми и не думали об опасностях. Даже бандиты казались им игрой, приключением. Война приучила их бороться за свое существование, но вовсе не приучила их к ожиданию смерти, и потому страх перед смертью они познают только сейчас.
«Но ведь это слова, – добавляет Приставкин. – Слова, написанные через сорок лет после тех осенних событий сорок четвертого года. Возможно ли извлечь из себя, сидя в удобной московской квартире, то ощущение беспросветного ужаса, который был тем сильней, чем больше нас было! Он умножился будто на страх каждого из нас, мы были вместе, но страх-то был у каждого свой, личный! Берущий за горло!
Я только запомнил, – и эта память кожи, самое реальное, что может быть, – как подгибались от страха ноги, но не могли не идти, не бежать, ибо в этом беге чудилось нам спасение».
Вместо того чтобы организованно следовать за директором, дети предпочли бы просто сбежать, исчезнуть, но только все вместе – никто не осмелился бы сделать это в одиночку. И конечно, они были «на грани крика»! Они молчали, но если бы кто-то из них вдруг закричал, завыл, как воет оцепленный флажками волк, то завыли бы и закричали все, и тогда они могли бы уж точно сойти с ума… Теперь, спустя сорок лет, вспоминая ту ночь, когда они шли во
