Алфавит от A до S - Навид Кермани
– Сегодня я вообще ничего не делал, – удивляется мой сын, ложась спать.
– А день все равно так быстро пролетел, – отвечаю я.
Именно так и должно быть, это почти определение утраченного рая: ничего не делать и не замечать, как проходит время.
337
Уже на двадцать восьмой странице я понимаю, что аннотация не преувеличивает. Анатолий Приставкин начинает с пробирающей до костей сцены – описания детского голода. Голода не по заботе, дружбе или играм, и уж тем более не по образованию, а голода в буквальном смысле слова, потому что весной 1944 года сирот в четырех тысячах четырехстах приютах вокруг Москвы кормят только сухими корками. Голода по свежей буханке, который директор и воспитательницы уносят домой для своих семей. Лучшие куски получают только самые старшие, сильные и жестокие сироты, которым разрешено дежурить на кухне. Младшие же довольствуются корочками, которым уже недели, а то и месяцы. Близнецы Сашка и Колька думают, что чувствуют запах хлеба на кухне, отделенной от них всего лишь кирпичной стеной.
Чтобы добыть хлеб, близнецы месяцами роют туннель, ведь «нет на свете изобретательней и нацеленней человека, чем голодный человек», туннель, однако, обрушивается прямо перед тем, как мальчики добираются до кухни. Прибывают военные саперы, чтобы выяснить, возможно ли, чтобы дети такое сами прорыли? Отряхиваясь от желтого песка, саперы разводят руками: «Невозможно, без техники, без специальной подготовки никак невозможно такое метро прорыть».
Я невольно думаю о печально известных североафриканцах из привокзального района, которых обвинили в беспорядках в новогоднюю ночь. Большинство из них были беспризорниками, смешавшимися с беженцами, – так считали марокканцы из нашего квартала. Они жаловались на то, что полиция в Германии не принимает решительных мер, из-за чего эти подростки стали проблемой. Я даже слышала, как кто-то у чайной говорил о «Керхере», который должен «очистить» квартал от «шушеры».
В Танжере я своими глазами видела, как эти беспризорники, будучи еще маленькими, слонялись по ночам в порту, пытаясь пролезть через колючую проволоку. Говорили, что некоторым удавалось спрятаться на грузовой платформе или зацепиться за днище грузовика. Некоторые даже пытались зацепиться за борт корабля и пересечь море, «без техники и специальной подготовки», как бы невероятно это ни звучало. В нашем районе они действительно создавали проблемы – были агрессивными, вороватыми и зависимыми от наркотиков, и проблемы не только для нас, но и для самих марокканцев, особенно женщин, детей и стариков, которые не могли себя защитить. Поэтому, когда после новогодней ночи полиция прочесала квартал, мы почти обрадовались тому, что произошло. Что случилось с подростками – были ли они задержаны или просто уехали – мы не узнали. Главное, что они исчезли. Я снова думаю об этих североафриканцах, когда ради Анны Дорн начинаю читать «Ночевала тучка золотая». Для Сашки и Кольки все взрослые – даже воспитатели и ровесники, у которых есть родители, – враги, которых нужно обманывать и обкрадывать, потому что у этих детей никогда не было никаких прав. Войны и бедность всегда жестоки; они проникают в нашу жизнь вместе с беженцами. Наверное, такой же трогательный и проникновенный роман можно было бы написать с точки зрения того подростка, который украл мой кошелек. Это случилось за несколько недель до Нового года, я видела только его спину, но он наверняка был североафриканцем.
Вскоре близнецов вместе с пятьюстами другими сиротами отправляют на Кавказ. Описание этого многонедельного путешествия оставляет незабываемые впечатления: голод, теснота, зловоние, страх и неуверенность, как и в других поездах с депортированными, которые курсировали по Европе в 1944 году. Но сироты хотя бы имеют надежду: они не знают, что такое Кавказ и где они будут жить, но не может быть, чтобы там было хуже, чем в детдоме. Надо только пережить поездку. Однажды машинист останавливает состав на поле, где растут дикие фрукты и овощи, чтобы дети впервые в жизни могли вдоволь поесть. Однако последовавшая за этим диарея – сначала зеленая, потом желтая и, наконец, черная, а затем остается лишь слизь с кровяными сгустками – превращает поездку в настоящую пытку, которую некоторые дети не переживают, а другие просто теряются. И среди всей этой грязи сидят Сашка и Колька, у которых «на всем белом свете нет ни одной, ни единой кровинки близкой». Но «друг у друга они есть», добавляет рассказчик, а значит – «куда бы их ни везли, дом их, их родня и их крыша – это они сами».
Потом происходит нечто странное: рассказчик внезапно переходит к повествованию от первого лица во множественном числе и настоящем времени. «Где-то, где-нибудь, в щелочке, трещинке, ямке случайной застрянем… А прольется ласка да внимание живой водой, прорастем. Чахлой веточкой прорастем, былинкой, крошечной бесцветной ниточкой картофельной, да ведь и спросу-то нет». Понадобится еще несколько предложений, чтобы осознать: Приставкин, скорее всего, сам был в этом поезде, был одним из близнецов, скорее всего, Сашкой, более тихим и задумчивым, в то время как Кольку он описывает как смелого и смекалистого. Нет, он до сих пор в этом поезде: «Можем и не прорасти, а навсегда кануть в неизвестность. И тоже никто не спросит. Нет, значит, не было. Значит, не надо».
Это касалось не только двух близнецов, добавляет Приставкин, но и всех детей в поезде, и вообще всех сирот, тысячи и десятки тысяч которых перевозили в 1944 году через разрушенный, еще не оправившийся после фашистской оккупации Советский Союз. Приставкин вспоминает многих из них – их лица и даже имена, и как в юности отправил в поисковую службу сотни желтых почтовых карточек с запросами, но не нашел ни одного товарища. Прошло уже двадцать пять лет с тех пор, как он начал публиковать книги, имена его героев остаются настоящими, неизменными, потому что пишет он не ради вымысла, однако он все равно не получил ни одного ответа. Ни один из сирот не откликнулся. «Эта повесть, наверное, последний мой крик в пустоту: откликнитесь же! Нас же полтыщи в том составе было! Ну хоть еще кто-то, хоть один, может, услышит из выживших, потому что многие потом, это и на моих глазах частью было, начали пропадать, гибнуть на той, на новой земле, куда нас привезли».
Да: такую книгу писатель может написать всего лишь раз в жизни. На вокзале, где чистят поезда
