Алфавит от A до S - Навид Кермани
Второй незнакомец на букву P – русский писатель Анатолий Приставкин. Анна Дорн посоветовала взять его книгу в Чечню, но я, похоже, даже не удосужилась прочитать аннотацию на обложке, иначе точно бы последовала ее совету. Роман называется «Ночевала тучка золотая», издание еще времен ГДР, и я вдруг вспоминаю, что Анна Дорн, старейшая писательница Кёльна, тоже «спала золотой тучкой», когда я сидела у ее постели в доме престарелых за день-два до ее смерти, чтобы дать ее дочери возможность передохнуть. Я никогда не забуду, как изменилось ее лицо без зубного протеза, впалые щеки, губы, скрученные внутрь, теплый свет лампы, мягко освещающей темную комнату. Золотая тучка спит. Ей хотелось бы чаще видеть людей и получать больше внимания к своим книгам, которые она мне дарила. Я звонила ей или приглашала на мероприятия, но при этом думала, что едва успеваю заботиться о своем ребенке, чтобы еще брать на себя ответственность за стариков.
Уничтожение ее архива стало для нее настоящим ударом; она хранила там все, что могло быть важно для будущих читателей, германистов и жителей Кёльна. В конечном итоге ничего не останется, так ведь? Особенно в экзистенциальном смысле. Но ее творчество уже при жизни стало частью земли и воды, и это произошло так близко к ее концу, что другого наследия не могло быть. Она воспринимала это как огромную несправедливость, полную ярости на наш город, который так беззаботно относится к своему великому прошлому и не ценит культуру, которую имеет. Даже после этой катастрофы жизнь быстро вернулась в нормальное русло – 11 ноября снова начался карнавальный сезон.
Парадоксально, но от Анны Дорн останется не только ее творчество, но и тот яростный крик, который она выпустила после разрушения архива; ее эссе стало самым мощным и трогательным из всех, написанных после этого события. На ее девяностолетие я произнесла короткую речь, но отказалась выступать на похоронах, ведь я не профессиональный оратор. Теперь я понимаю, что мне следовало взять с собой в поездку эту книгу, какую Анна Дорн нашла для меня в букинистической лавке: о русских, которые селились в домах депортированных чеченцев, о разрозненных повстанцах и сиротском приюте для русских детей, чьи родители, возможно, тоже были депортированы.
«Это потрясающая повесть – из тех, что писатель может написать всего лишь раз в жизни, потому что она основана на глубоком личном опыте», – утверждает аннотация, и это действительно интригует. В конце концов, Сильвия Плат, безусловно, является ярким примером моего литературного невежества. Североамериканские писатели занимают много полок в книжных магазинах, но не в моем шкафу. И пусть женщинам-писателям до сих пор приходится преодолевать множество трудностей в литературном мире, в моей «книжной келье» они оказываются в полной изоляции. С другой стороны, было бы несправедливо и предательски по отношению к литературе, которая не ведает границ, если бы я читала только представителей какого-то пола, нации, мировоззрения или религии. Сегодня мне открываются удивительные миры, и все это происходит в неделю, насыщенную сложной перепиской, поездками на поезде, мероприятиями, мучительными телефонными разговорами, встречами с адвокатом, семейными консультациями и переживаниями за отца. Подумать только – какие удивительные вселенные я могу исследовать, имея на столе всего три книги и целый день времени! Меня ждут не только страны, языки и континенты, но и разнообразие жанров и тем: заметки, повесть, стихи, серьезный юмор, депортация и поэтесса, разрывающаяся между трудоголизмом и материнством. Единственное, что их объединяет, – это временной отрезок от конца войны до падения Берлинской стены. Человек не может быть более свободным, чем перед своим книжным шкафом.
336
Вечером мой сын смеялся так долго, что заразил меня своим смехом. Или, быть может, его смех впервые за долгое время пробился ко мне? Даже редактору не нужно объяснять, что мой сын сам решит, что я уберу, изменю, выдумаю, откажусь ли от публикации или подожду, пока воспоминания поблекнут. Не упоминать болезнь вообще – все равно что написать роман, в котором не будет ни одного слова на букву С: страсть, смерть и так далее.
– Надеюсь, больше ничего не произойдет, – пробормотала я скорее себе.
– Я тоже надеюсь, что с вами больше ничего не произойдет, – сказала редактор, хотя для книги было бы драматичнее, чтобы произошло. Но нет, для книги тоже важно, что мой сын вовремя выздоровел.
История становится истинной лишь тогда, когда остается позади. Возможно, однажды мой сын будет благодарен за этот рассказ. В конце концов он сам попросил: «Пожалуйста, очень тебя прошу, запиши все, что с нами произошло». «Нужно следовать за своим временем с чуткостью собаки, оставаясь на этом пути, но также быть в противовес времени», – пишет Низон 2 мая 1971 года. Лишь девять лет спустя, в «Опытe о видении», он понимает, что это значит. Воспоминая, мы словно заново переживаем события, разворачивая их как чужую или, наоборот, как знакомую историю. Однако эта история не выдумана; она пронизана душой и оживает с максимальной яркостью – да, почти осязаемо. Поэтому я продолжаю писать и надеюсь, что позже смогу
