Алфавит от A до S - Навид Кермани
Душ, потом звонит подруга, с которой мы снова лучшие друзья, я упоминаю о своем визите к психотерапевту, и она рассказывает, что в студенческие годы несколько месяцев страдала депрессией, о чем я слышу впервые. Ей не помогли ни таблетки, ни психотерапевты, а спас – кто бы вы думали? – пес, точнее, сенбернар одной старушки-миллионерши с деменцией, за которой подруга присматривала летом. Каждое утро пес тащил ее в лес и, когда она впадала в уныние во время долгих прогулок, держался рядом, почти прижимаясь к ней. Пес чувствовал, что его молодая хозяйка нуждается в поддержке, и делал все необходимое для борьбы с депрессией: вытаскивал ее из постели по утрам, побуждал к длительным прогулкам на свежем воздухе, давал цель, когда моя подруга считала, что жизнь больше в ней не нуждается.
Нельзя знакомиться со своими врагами, если хочешь оставаться враждебным.
327
Это настоящий ад. В своем дебютном романе Хегеманн не упускает ничего, почти маниакально она движется навстречу ужасу, всегда на пределе языковых возможностей, создавая «бесконечную спираль подавляющих эмоций, доминируемых состраданием и смутными очертаниями, которые начинают проявляться после травматической одиссеи через расширение сознания». Что это такое? Изнасилование несовершеннолетней, находящейся под наркотиками, и ей это нравится: «Самое ужасное то, что мое тело вновь и вновь испытывает оргазмы». Едва она приходит в себя, ее охватывает безысходность, «и приходит мысль о бабушке, которая звонит, чтобы сказать, что львиный зев был любимым цветком ее дочери, которая умерла, хотя дети не должны умирать раньше своих родителей». Перегрузка как жизненный опыт: когда скорая помощь и две полицейские машины впервые останавливаются перед домом, рассказчице всего десять лет. В соседней квартире, куда ее сначала приводят, она вместе с соседским ребенком, «который на год старше, но, увы, на двадцать лет отстает в развитии», слушает радиопостановку о двух девочках, которые больше всего на свете любят верховую езду. Когда она наконец возвращается домой, запах кала и рвоты встречает ее еще в подъезде. Детские фотографии сорваны со стен, мебель разбита. «И так далее», – хотелось бы сказать, но нужно прочитать сцену с матерью-алкоголичкой, чтобы понять, что рассказчица называет адом. И представить, что ваше собственное дитя оказалось в этом аду.
«Шесть человек в разноцветных униформах пытались удержать мою мать в ее буйстве. Она кусалась, царапалась, била их и кричала так громко, как я никогда не слышала. Нечеловеческое и отвратительное зрелище. Из чьей-то руки – в этом сплетении тел я не могла понять, чей именно, – текла кровь. Я стояла в дверном проеме. Мама заметила меня раньше остальных и замолчала. Я метнулась в сторону. Она закричала: „Мифти!“ Не успела я покинуть квартиру, как она выбежала из своей комнаты и встала передо мной. На ней был ярко-синий полиэстеровый свитер и грязные трусы, которые сползли так низко, что присутствующие не могли не видеть ее лобковые волосы».
Три года спустя рассказчицу вызывают в комнату, окрашенную в горчично-желтый цвет, где врач открывает ей «совершенно новую сторону человеческой жизни». «Когда он произнес, что теперь я осталась одна, повернула голову вбок и уставилась в темноту за окном. Тот факт, что ее смерть добавила в мое восприятие этот уровень тьмы, – слишком высокая цена за фразу: „Моя мать ушла из жизни, когда мне было тринадцать“. Однако эта фраза – все, что у меня осталось. У меня нет ни близких людей, ни любимого занятия, ни матери; у меня, по сути, осталась только эта фраза».
И так далее: отец, который из Тель-Авива присылает только СМС, наркотики вплоть до героина, апатия, сорок два пропущенных звонка, недели без сна, недели без душа, днем она слонялась по улицам, словно нищенка, ночью скиталась по клубам, открывая для себя «обратную сторону веры», которая «не неверие, а скорее невежество и безразличие». Ужас, пережитый по вине матери, пугает иначе, чем холодное равнодушие, с которым ее лучшая и, возможно, единственная подруга на кухне своей коммуналки сообщает о смерти отца. Эта сцена описана удивительно просто: «Достаю из холодильника виски и сажусь на колени к Офелии – четвертого стула на кухне просто не было. В воздухе пахнет гашишем, жареной форелью и потом». Ночью Офелии позвонили и сказали, что ее отец скончался от рака кишечника. Она показывает мне на своей цифровой зеркалке несколько своих снимков, которые сделала.
Роман «Сбитый аксолотль» имеет мало общего с поп-литературой – разве что розовая обложка, персонажи и некоторые сцены, и я задаюсь вопросом: что же поняли те, кто раздувал этот хайп? Ведь люди, которые действительно могли бы понять эту книгу, после шумихи просто не стали ее читать. Они могли бы обнаружить роман воспитания, который в соответствии с немецкой традицией воспринимает смятение как нечто метафизическое. «Она на меня не смотрит», говорится о богине, перед которой главная героиня преклоняет колени, скрестив запястья за спиной. «На самом деле она не смотрит ни на кого. Она не говорит с собой и не имеет собеседников. Ее слушает некая более обширная, но все же уникальная сущность, что-то переменчивое, почти всеобъемлющее. Словно все, чем я была до этого момента, перед ней превратилось в „мы“ – в присутствие и общую силу единого духа. Я чувствую себя одновременно большим и меньшим, чем я есть. Но точно большим, чем все люди.
В этом „мы“ соединены земля, сила стихий, какое-то другое небо; здесь ощущается благородство и покой, но также горечь мрачной необходимости.
Все это – „я“ перед ней, а она кажется почти ничем».
Разве это сильно отличается от размышлений Жюльена Грина, который в сороковых годах уже пребывал в своей набожной фазе? Ничто так не ведет нас к истине, как чувство пустоты, от которого не спасут ни уютная квартира, ни музыка, ни книги, ни общение. Пустота остается непреодолимой, несмотря на все эти радости, и поражает все вокруг смертью. Тем не менее именно эти прикосновения к пустоте учат нас тому, что единственная возможная реальность – это Бог. «Мы знаем это, но знание должно глубоко проникнуть в наши сердца», – записывает Грин 19 июля 1947 года. За год до этого, 14 июня 1946 года, он пишет: «Некоторые люди извлекают из плотских грехов уроки, которые иначе они бы никогда не усвоили, и я говорю не только о страсти, но и о более широких вещах. Опыт физической любви выходит далеко за пределы самого тела; он охватывает целый мир, где тесно переплетаются добро и зло. Мои слова могут показаться восхвалением удовольствия, однако это вовсе не было моей
