Алфавит от A до S - Навид Кермани
324
После обеда у меня неожиданно появилось три свободных часа, потому что сын после школы решил заняться чем-то другим, а не провести со мной остаток моего дня рождения. Я не могла придумать, что почитать или написать, и мои мысли возвращались к тем временам, когда он был болен, и ко всем годам с его рождения. У меня появилось ощущение, что я стала для него обузой, что ему теперь тягостно находиться рядом со мной, потому что мое присутствие напоминает ему о болезни и моей постоянной тревоге. Я чувствую себя отодвинутой в сторону, как если бы меня отверг любимый человек. За завтраком я не знала, что сказать, кроме обычных вещей, о которых принято говорить в день рождения, и он был еще менее разговорчив, что совсем не помогало. Все, что мне приходило на ум, так или иначе касалось его болезни и выздоровления, а он больше не хочет это слышать, это его раздражает, я его раздражаю. Внешне мы оставались вежливыми, он тоже, но внутри ощущали усталость друг от друга или что-то в этом роде. Он бы, наверное, назвал это иначе, а матери не положено быть уставшей от своего ребенка. Нет, это не может быть причиной того, что наш разговор казался таким тяжелым, как свинец. Все, что я могла сказать, казалось либо терапевтическим, либо тщеславным и самолюбивым, как если бы я говорила: «Где бы ты был без меня? Если бы ты знал, сколько я для тебя сделала…»
И вот я сижу за столом, удивляясь тому, что вообще оказалась здесь, и вместо радости ощущаю лишь недовольство. Смотрю в окно, и с каждой минутой моя грудная клетка сжимается все сильнее. Уже хочется разложить футон, уставиться в потолок или закрыть глаза – лишь бы время прошло, как это обычно бывает, когда я даже не могу заставить себя выйти на прогулку. Но вместо этого, не осознавая как и зачем, я начинаю писать письмо. Сначала обращение, потом просто констатирую, что сегодня мой день рождения – самое банальное, что можно сказать. И вот одно предложение за другим начинают складываться в длинный текст: второе, третье, четвертое, затем пятое, шестое, седьмое предложение и так далее, и вдруг я понимаю, что слова, которые я не смогла выразить за завтраком, теперь находят свое выражение на бумаге. Снова думаю, каким благословением порой бывает способность писать – находить слова, даже если не знал, что хочешь что-то сказать. Слушать, записывать и иногда подписывать своим именем.
325
Мысль о том, каким благословением порой бывает способность писать, я вчера не закончила: к концу абзаца я забыла, что хотела вернуться к тому дню, когда должна была лететь в Афганистан. Тогда, чуть больше двух месяцев назад, я сожалела о том, что отказ от поездки может омрачить нашу с Даниэлем дружбу, ведь иначе и быть не могло. В тот же день я отправила ему письмо в Кабул – и произошло обратное. После того как Даниэль прочитал о моем чувстве вины – о чувстве, которое я не смогла бы выразить словами, не смогла бы даже толком осознать, – наша дружба обновилась, стала крепче, глубже, стала такой же живой, как прежде. Легкая напряженность и настойчивость в его сообщениях – и в моих ответах – постепенно превратились в тепло и привязанность, которую такие «холодные» люди, как мы, редко показывают друг другу, разве что перед лицом смерти; простой болезни для этого недостаточно. Даниэль признался, что был «тронут» – слово, которое он, скорее всего, использует нечасто. Эти несколько строк открыли пространство не столько для чувств, сколько для общения. И то же самое произошло с моим сыном, который долго сжимал меня в объятиях после того, как утром прочитал мое письмо. Когда человек может объясниться, он на время освобождает других от их одиночества.
326
На Рейне меня начинает преследовать маленькая и, надо сказать, миленькая собачка – скорее всего, терьер или что-то такое. Шерсть торчит во все стороны, поводок волочится по земле. Хозяйка рассыпается в объяснениях и говорит, что щенку всего три недели и они все еще учатся гулять.
– Вы хоть знаете, как часто собаки нападают здесь на бегунов? – огрызаюсь я в ответ, и с каждым словом мне становится все более стыдно – существо, которое я буравлю взглядом, выглядит безобидным донельзя. Щенок испуганно прижался к земле и вытянул лапы вперед, словно умоляя о пощаде.
– Мне очень жаль, – говорит хозяйка, хотя, скорее всего, она считает меня истеричкой, раз я испугалась такого крохи. Ни она, ни ее собака никогда не поймут, что я вовсе не их имею в виду, не их лично. Точно так же, как я не понимаю, когда расист уверяет, что ничего не имеет против лично меня.
Продолжаю бежать и на узкой тропинке обгоняю другую, более крупную собаку, которая от неожиданности бросается прямо мне под ноги. Ее хозяин извиняется, хотя на самом деле это я тихо подкралась к ним обоим. Поэтому я тоже вынуждена
